Конечно, шофера, дремотно дожидающиеся своих хозяев, с большим интересом заглянули бы под капот джангировской «Волги», кабы он разрешил – фордовский восьмицилиндровый движок с автомат-трансмиссией делал сходство их машин чисто внешним. Футболист-профессионал, надевший униформу дворовой команды. Для того чтобы могучий движок не заносил на поворотах зад, в багажнике лежала двухсоткилограммовая чугунная плита.
Полуденное солнце, не по-осеннему жаркое, раскалило лакированную черную крышу, которая давила на мозги, как эта металлическая чушка в багажнике. И кондиционер не спасал – холодные струйки воздуха рассасывались через плохую герметику кузова. Но пересаживаться на иномарку Джангиров не желал, были у него для этого резоны. «На бегах – в рысаках, на проселке – мерином», – говорил он.
По всем своим статьям мерин его был непростой, от тонированных броневых стекол до баллонов «гудьир» – под стать своему наезднику, маленькому, завалящего вида мужичонке, умеющему и готовому убить всякого, кто не подходил под простое и емкое определение – «хороший человек». Поскольку Джангиров точно знал, что любые рассуждения о добре и зле, о благе и пороке, о справедливости и насилии – словесный мусор, чепуха на постном масле, сопливый вздорный лепет незрелого разумения, то и понятие «хороший человек» было очень понятным.
Хорошие люди – это те, кто относился к Джангирову хорошо и старался помочь ему. Остальных Джангиров воспринимал как отданных ему Господом на суд и расправу. Или дьяволом. Да какая там разница!
Зачарованный собственной неподвижностью, тягучей музыкой Марсалиса из стереодинамиков «Филипса» и зрелищем непрерывно крутящейся двери центрального подъезда – она, как мясорубка, неустанно вышвыривала в уличное пекло распаренный людской фарш, – Джангиров не заметил, как подошел сбоку и постучал в стекло костяшками пальцев Коля Швец. Джангиров покосился недовольно, нажал кнопку подъемника – синюшная пластина окна опустилась.
– Зачем ушел из машины? – недовольно спросил Джангиров.
– Я тебя, шеф, боюсь пускать одного за рулем. Ты давно сам не ездишь, а с этими отморозками на дорогах сладу нет. Давай сяду за баранку.
Джангиров посмотрел с интересом – неужто заботится? Или предстоящим разговором интересуется? Не успел решить, потому что Швец предложил:
– Или сядь в джип, там все ж таки посекьюристее будет…
Джангиров подмигнул:
– Ништяк! Начальнику тюрьмы в нашем джипе раскатывать по Москве не след. Ты смотри, чтоб мне никто на хвост не сел. Езда – бампер в бампер. А говорить при тебе он не станет…
– Вам, господин президент, виднее, – ухмыльнулся Швец.
– Слышнее, – серьезно кивнул Джангир и, ткнув пальцем в сторону подъезда МВД, спросил строго: – Не хочется вернуться?
– А на кой? – пожал плечами Швец. – Я и сейчас делаю то же самое. Только размах больше, воля вольная и деньги хорошие…
Помолчал миг, вздохнул и спросил простовато:
– А ты?
Он, Коля Швец, был весь такой улыбчиво-ямчатый, голубоглазо-беззащитный, с детскими блондинистыми кудряшками вокруг розовой загорелой плеши. Его, наверное, каждый мог обмануть и обидеть.
– А ты, великий учитель? – повторил вопрос Швец.
– А я и вернусь, – спокойно ответил Джангиров. – Министром…
– Неплохо, – одобрил Швец и погладил задумчиво аккуратную круглую лысину, такую нежную и ровную, будто ангел сдул лишнюю волосню. – А кто премьер-министром будет в этом правительстве?
– Не знаю, – развел короткие ручки Джангиров. – Это не важно. Кого назначим, тот и будет…
– Вот это дело! – обрадовался Швец. – Только ты меня заранее предупреждай…
– О чем?
– Когда ты пули льешь, а когда всерьез толкуешь. А то случается, я не въезжаю сразу.
– Уже въехал?
– Ага, – вздохнул Швец тяжело. – Возражаю…
– Чего так? Представляешь, как звучит – «заместитель министра внутренних дел по кадрам генерал-лейтенант Швец». А-а? Каково?
– Каково! Хочу напомнить, что хозяин и строитель этого дома застрелился, а его зама боевого охреначили на семь лет в Пермский лагерь номер одиннадцать. Нравится? Ты Щелокова и Чурбанова помнишь или уже запамятовал?
– Я-то помню, Коля. Ты еще про Пуго вспомни, тот от усеру тоже шмальнул себя, – вздохнул Джангиров. – Я все помню. Но они жили в другие времена, в другой стране, считай, на другой планете…
– Тоже мне – инопланетян сыскал! – усмехнулся Швец.
– И еще возьми в разумение одно обстоятельство, – невозмутимо продолжал Джангиров. – Они служивые коммуняки были, то есть чистые, честные, бедные люди. Их жалкий достаток состоял из казенного жалованья, смешных привилегий и нищенских поборов…
– Не фантазируй, шеф! – возмутился Швец. – Не такие уж и взятки у них были нищенские, и привилегии вполне даже существенные.
– Не физдепини, Коля, – скривил сухой угол рта Джангиров. – В хороший месяц ты имеешь больше, чем генерал армии Щелоков брал за год. Но главное не в этом…
– А в чем? – ехидно прищурился Швец. – Они Ленина видели?
Джангиров засмеялся:
– Ерничаешь, дурак, а зря! У них была гнилая совесть, но когда жизнь – у самого конца – отскребла с этого гнилого оглодка всю дрянь, тлен и гной, осталась на дне души крошечная капелька этой совести. И последняя крупица чести. И тень стыда. Чуток, самую малость – ровно на одну пулю для себя, чтобы не терпеть срам и поношение…
– Не понял, – перебил Швец.
– Поймешь, поймешь со временем, – заверил Джангиров. – Никто из нынешних не стреляется – никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Ни губернаторы, ни банкиры, ни министры. Бьют их киллеры из автоматов и ножами кромсают, но сами они не стреляются никогда. А нам с тобой это гарантия, что всех их возьмем в пригоршню…
Джангиров, прищурившись, рассматривал десятиэтажный белоснежный айсберг, взметнувшийся над бездной московского асфальтового пыльного, серого океана. Памятник человеческой суетности. Великая стройка развитого социализма, реализованная за какой-то небывало короткий срок бывшим министром Щелоковым. Как только ему удалось вырвать у пастозно-ватной куклы – Леонида Ильича – согласие на возведение нового здания МВД, так и возвел сразу. За год…
Щелоков играл со своей стройкой, как мальчишка с подаренным конструктором – увлеченно, счастливо, самозабвенно. Со сверхзвуковой скоростью прорвали все тягомотные препоны согласований, проектирования, землеотвода, подготовки коммуникаций, и вдруг однажды утром, как когда-то, незапамятно давно, в Берлине возникла за одну ночь стена, так в центре Москвы на Октябрьской площади вырос забор. Каре периметром в два километра, высотой три метра, с «колючкой» по гребешку и пулеметными вышками в углах. В разгар зрелого социализма, хельсинкского детанта и непрерывного роста демократии вспух на цветущей морде столицы мира, в сердце всей России, нарыв концлагеря. Впрочем, московских обывателей, мчащихся стадно по утрам в метро и по вечерам – из чрева столицы наружу, нисколько это не удивило и не заинтересовало. «Ящик почтовый какой-ни-то-очередной возводят», – смотрели они равнодушно на забор. Ну да, как в песне поется: «А город подумал: ученья идут».