Эд открыл дверцу, и в салон хлынула вода. Ухватил за ложе винтовку, поднял над головой – капризная «дура».
– Все, полезай наружу… – велел он Хэнку и спрыгнул по пояс в воду. Хэнк следом провалился в теплую густую жижу и, держась края лужи, побрел за Эдом на свет пульсирующего фонаря.
Сивый от старости мексиканец, заросший бородой до глаз – совершенный леший, – вынырнул из мокрой мглы им навстречу неожиданно, пригасил пульс-фару, поклонился Эду и поцеловал его в плечо. На Хэнка не обратил внимания.
По косогору прошли полмили, фонарь старик не зажигал, шагал уверенно. Хэнк по струйному шуму впереди понял – река. Или проточный канал.
Старик нажал кнопку и желтым острым лучом мазнул, как мачете, вырубил из тьмы светлый коридор – к дереву на закраине суши был привязан большой катер. Вскарабкались на борт, леший оказался и водяным – сел на кормовую банку за румпель, дернул шнур магнето, забился, мягко затарахтел движок, и с плеском, шелестом, легким шипением лодка вспорола течение.
А Эд заголосил песню «А дондира эса баркито»… С неожиданным припевом: «Ай-яй-яй-ай!..»
Перед рассветом пришли в какое-то странное становище – три хижины на высоких сваях стояли прямо над водой. В одном окне теплился багровый отсвет очага, на нижней площадке стояла огромная молодая женщина – в ней было больше шести футов роста. Она смеялась и разговаривала с Эдом по-испански, потом подхватила Хэнка под мышки и легко вынула из катера, прижала к себе – тело ее было упруго и мягко, она пахла рекой и травой. На руках, как младенца, перенесла в дом, уложила на дубовую лавку, быстрыми сильными руками сорвала с него мокрую, грязную одежду и все время смеялась и приговаривала: «Не стесняйся, мой маленький мальчик… сейчас я тебя помою и уложу с собой… тебе надо отдыхать…»
И цвета она была, и вкуса, как теплый черный сладкий кофе, чуть разведенный сливками, и только белки глаз и зубы мерцали отблесками углей, и, уткнувшись в ее круглые твердые груди – две спелые дыньки-канталупы, Хэнк закрыл глаза, и она объяла его, как Праматерь Ночь.
Наверное, это ее звали ураган «Лиззи».
Но наверняка этого Хэнк не узнал никогда – когда Эд утром разбудил его, полыхало уже во все небо душное флоридское солнце, на голубом своде не было ни облачка и урагана след простыл.
Старик-лесовик, лохматый джанглер, поднял их на катере вверх по реке на пару миль, они вылезли на сухой берег, и дед сказал Эду:
– Грасио, сеньор…
А тот великодушно кивнул:
– Си, сеньор…
За это древний латинос поцеловал Эда в плечо, а тот похлопал его по спине.
Перешли плешивый лесок и вышли неожиданно на дорогу – заброшенное, разбитое, растрескавшееся серое шоссе.
– Тут никто не ездит, – разочарованно покачал головой Хэнк.
– Не скажи… – засмеялся Эд. – Джунгли – штука неожиданная…
Они уселись на поваленное дерево, закурили, Эд достал из мешка бутылку рома.
– Посидим, пошутим, перекурим, дернем по маленькой… – веселился Эд. – А там, глядишь, какая-нибудь шальная попутка и объявится…
Хэнку показалось, что он слышит в небе знакомый треск. Поднял голову и увидел, как из-за леса планирует прямо на дорогу старый «бичкрафт». Истрепанная машина дымила, как пожилая молотилка, но заходила на посадку жестко. Без разворота – по прямой – зависла над узкой выщербленной асфальтовой дорогой, резко коснулась земли, подпрыгнула, визжа тормозами, прокатила ярдов двести и лихо крутанула на месте в обратную сторону.
Винты остановились, из кабины вылез пилот и, прихрамывая, направился к ним. На ходу стянул кепку-бейсболку с прикрепленными к ней резинкой солнечными очками.
– Кейвмен!.. – ахнул Хэнк. – Ты откуда?..
Кевин Хиши пожал плечами:
– Этот вопрос задают себе все оперативные службы ФБР… Ладно, времени потолковать у нас теперь навалом.
Потом повернулся к Эду Менендесу, обнял за плечи.
– Спасибо, брат… Возвращайся домой, а мы полетим ко мне… С Богом…
– А выпить? – завопил в гневе Эд, потрясая своей початой бутылкой рома.
– В следующий раз… – решительно пресек пререкания в строю Кейвмен. – И тебе не стоит оставлять надолго свою прачечную без присмотра… Мы с тобой свяжемся – как пыль уляжется… Я скажу своим ребятам, они тебя доставят ко мне на Бастион…
Швец сильно нервничал. Никаких вестей из Нью-Йорка не поступало, и все телефоны, куда звонил Швец, мертво не отвечали. И курьер с чемоданом золота исчез бесследно.
И ощущал себя от этого Швец сильно вздрюченно. Дело в том, что переправка в Америку партии зубов была в чистом виде служебной «самочинкой» – Джангиров ничего не знал об этом, поскольку еще полгода назад строго запретил пользоваться этим каналом. Наверное, имел в этом какой-то расчет, потому что на все уговоры Швеца твердо сказал:
– Конец! Мы эту деятельность там сворачиваем…
– Шеф! Окстись! Там же у нас все схвачено!.. – горячился Швец.
– Ага! – криво ухмыльнулся Джангиров. – Похоже, ты уверен, что у тебя и Бог за бороду схвачен. Короче, нельзя!..
Джангиров был единственный человек на земле, которого уважал и боялся Швец.
А все-таки ослушался. Жадный соблазн одолел – партия зубов заторчала, и «окно» на таможне было в этот день открыто – дежурил купленный до кишечника инспектор Зозулин, и идиот, пригодный для роли мула-перевозчика, под рукой болтался без толку…
Не удержался Швец, рискнул. Мул улетел с чемоданом зубов на прошлой неделе. И наступила тишина. Сулящая большие потери и неприятности.
А главное, надо это все как-то объяснить Джангирову. Молчать нельзя.
Или повременить пока?..
…Майор Швец слыл фигурой легендарной. Его широкая известность в очень узких кругах восходила к давним временам бурно цветущего застоя. В те поры он, молодой, перспективный на выдвижение, лихой начальник ОБХСС Дзержинского района неожиданно загремел в тюрягу по прокурорско-следственному делу, когда КГБ сделал разработку на полторы сотни бойцов правопорядка и разразился один из громких скандалов в правоохранительной системе. Майора Швеца взяли прямо в его служебном кабинете, быстро оформили задержание и меру пресечения в виде содержания под стражей и кинули на нары в Бутырскую тюрьму.
Следствие длилось около года, и в течение всего этого времени, когда коллеги Швеца – прокуроры, начальники отделов, следователи по особо важным делам в слезах и соплях кололись до исподнего, рассказывая о всех своих делишках, махинациях и взятках, Швец один стоял нерушимым бастионом честности и справедливости, утверждая, что все показания на него являются ложью, страшным наветом и грязной клеветой, а все улики сфальсифицированы. В полной несознанке и ушел в суд.