Келарев посмотрел на него с добродушной усмешкой, неторопливо сказал:
– Знаешь, это звучит страшно: «истина в последней инстанции». Такое впечатление, что она приговорена окончательно и ей остается ждать только помилования.
– Приятно, что ты такой шутник. Есть возможность и время веселиться.
– Петро, я не веселюсь. Я просто стараюсь на все смотреть с юмором. Это помогает от нашего профессионального заболевания – генеральской болезни. Знаешь, когда человек надевает тяжелые золотые погоны, они сдавливают кровоток в мозг. И нормальный человек на глазах глупеет и злеет. Надо в себе контролировать эти симптомы…
– Я был бы рад позволить себе такое философски-спокойное отношение к окружающему нас бардаку. Наверное, я устал от всего того грязного ужаса, который происходит вокруг нас.
– Друг мой Джангир, не сгущай краски, не передергивай и не запугивай меня. По-моему, ничего такого страшного не происходит. Как видишь, назревает новый политический поворот. Через полгода скорее всего будет другой президент. Произойдет очередная смена власти, а народ наш очень ярко и отчаянно безмолвствует. Всех устраивает происходящее, так что ты напрасно так гонишь пену. Твоя экстремистская реакция от ненависти к демократии…
Джангир рассердился:
– Паша, ты что, издеваешься надо мной? Я был бы самым страстным защитником демократии в России, если бы те, кто украл это имя, не были бы грязными ворами и самозванцами, убийцами нашего будущего. Они лишили меня цели в жизни. Нет больше противостояния между добром и злом, которому я служил всю жизнь, а идет вялое соревнование между говном и грязью.
– Ай-яй-яй-яй! – развел пухлые руки Келарев. – Как страшно звучит! Читай школьную литературную программу. Великий русский демократ Николай Гаврилович Чернышевский указывал нам полтораста лет назад: «В России сверху донизу все рабы». Он знал свой народ. А сейчас все рабы и воры. Ничего страшного. Поверь мне. Я знаю, о чем говорю. О системном государственном кризисе кричат только корыстные дураки и заинтересованные невежды.
– Ты так думаешь всерьез? – спросил Джангир.
– Конечно! Конечно. Ровно два века назад, при Павле Первом, внешнеторговый долг России составлял сто двадцать четыре миллиона рублей. Это всего в тысячу раз меньше, чем сейчас. Но рубль был другой. То есть сейчас положение России намного лучше, чем при императоре Павле, когда считалось, что все дела прекрасны. И сейчас все дела прекрасны. Для нас с тобой, во всяком случае…
– Я тебя понял, – сказал горько Джангир. – Пускай нам общим памятником будет построенный в слезах капитализм? Так, что ли?
– Наверное, наверное, – махнул рукой Келарев. – Так о чем хотел посоветоваться?
– Нужна, Паша, твоя помощь. Мы развели все концы с Нариком и его компанией. Но в результате внутренних разборок погиб один из самых крупных криминальных вьетнамцев – Вонг.
Келарев кивнул:
– Знаю этого желтого истязателя. Туда ему и дорога…
– Это-то конечно. Но его гибель может привести к большой войне. Вьетнамцы способны набраться духу и выйти против наших… Возможна большая резня…
– Что ты хочешь?
– Ты сам знаешь, что вьетнамцы в Москве – черная финансовая дыра. Они получают на четыре миллиарда долларов в год товаров, которые впоследствии исчезают неведомо где. Ни отчетности, ни налогов – никаких концов, никаких следов. Нужно, чтобы, не откладывая, сегодня, максимум завтра, ты организовал тотальный наезд на все вьетнамские точки в Москве. Это должна быть не демонстрация силы, их надо потрясти всерьез. Им не до Вонга будет, когда их возьмут за грудки.
– Как говорят наши незалежные братья-хохлы, як свиню шмалят, ей не до порося…
– Вот именно! Ты это можешь сделать?
– Могу! Конечно, могу! Это абсолютно богоугодное дело. Все, что найдем, – изымем, пусть в казну пойдет. Мы, кстати говоря, давно планировали что-то вроде этого, но руки не доходили. А если для пользы дела, то – всегда.
– Ну и слава Богу. Договорились…
– Петро, мне не нравится твой тон. Ты говоришь так, как будто я тебе в чем-то когда-либо отказываю. С тем, с чем ты приходил ко мне раньше, я вынужден был отказать, потому что это была глупость. Я хочу, чтобы ты знал: вероломство и предательство – вещи простые и естественные, неприятные, как запах изо рта, и с этим можно мириться. А вот глупость – это уж простите, этого я допустить не могу. Поэтому и отказал…
– Занятно, – покачал головой Джангиров. – Как просто и душевно ты стал со мной разговаривать. Глупостью попрекаешь…
– Петя, мы с тобой люди военные и знаем, что такое дисциплина. А в армии первый принцип субординации: я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. А что касается вьетнамцев, то сегодня же затею на них большой погром.
Джангиров собрался уходить. Келарев ласково спросил:
– Что твои зарубежные гости?
– Нормально, все в порядке. Американец уже улетел.
– А еврей этот твой как поживает? – продолжал интересоваться Келарев. – Он, по-моему, из Одессы?
– Да. Но сейчас он из Вены.
– Я знаю, я знаю… – покивал Келарев. – Толковый человек?
– В высшей мере.
– Ну и слава Богу. – Келарев вспомнил что-то и сказал: – Я тут как-то читал всеподданнейший рапорт губернатора Малороссии князя Меньшикова. Он там смешно пишет: «Населилась Одесса людьми, набродом со всей Руси, и полно здесь опричь того сербов, поляков, немцев, греков, армян, и все это густо сдобрено жидами». У меня такое впечатление, что каждый нормальный город в мире сейчас густо сдобрен жидами…
– Дрожжи, закваска людская, – заметил Джангир и ехидно добавил: – А сдается мне, Паша, что ты сильно не любишь евреев. Это сейчас не модно. Не демократически, а?
Келарев усмехнулся:
– Петя, хочу признаться тебе, что я настоящий российский патриот. Люблю свою страну – есть грех! И мне неприятно видеть, как сальные пархатые конкистадоры с Брайтона пересекают Атлантику в обратном направлении. В обмен за спирт «Ройяль» и ножки Буша они отнимают у нашего народа – глупых и пьяных аборигенов – достояние дедов и внуков… Бог с ними, – махнул рукой Келарев. – А с вьетнамцами разберемся очень круто…
Гигантский тугой фаллос висел над миром в голубых небесах Нью-Йорка. Дирижабль «Фуджи», золотисто-зеленый хер с мотором, плыл неспешно над городом, рекламируя себя и милую идею – на этот очумелый город давно болт положили.
Хэнк стоял у окна гостиничного номера и глазел на дирижабль, чтобы не смотреть на Восьмую авеню, суетливо простирающуюся далеко внизу. Улица старательно выбиралась к респектабельной зажиточности из своего воровского, хулиганского, нищенского прошлого. По мостовой с напором струячил плотный поток машин, испещренный желтушной сыпью таксомоторов. А по тротуарам маршевыми колоннами вышагивали ньюйоркцы.