— Угощайтесь.
Алексей размешал сахар на дне чашки, глотнул, зацепил хрупкий кусочек торта.
— А дядя ваш на даче? — нейтрально спросил он.
— Да, он не слишком старается стеснять Аллу.
— Она, по-моему, и не стесняется.
— Так вы не о дяде хотели спросить. О Павле.
— А как вы думаете, кто его отравил?
— Я совсем не знаю людей, по мне, так он сам был способен на любую гадость.
— Вы же недавно с таким энтузиазмом отстаивали его талант, да еще послали в ГУВД версию о насильственной смерти, которую якобы устроила Клишину ваша тетя. Кстати, почему в ГУВД? Сколько времени там надо выяснять, кто такой Клишин и почему эти его заметки обязательно надо читать?
— Павел так велел. Он сам написал на конверте адрес и назвал время, которое должно пройти после его смерти до отправки письма.
— Вам это не показалось странным?
— Разве все завещания кажутся нам разумными? А если человек оставляет миллионы любимому коту? К тому же могли и без письма все узнать.
— Что все?
— Об Алле, о дяде. Я ничего в этом не понимаю: ну попросил и попросил.
— И он серьезно тогда умирать собрался?
— Нет, это было как шутка. Сказал, что написал странный роман, в котором предсказал собственную смерть, что во сне приснилось и предчувствие не оставляет, а чтобы не подозревали зря людей, разделил рукопись на несколько частей. Начало осталось в компьютере, несколько листов Павел дал мне.
— А остальные и конец?…
— Разве и так не понятно, что это Алла его убила?
— Надя, я начал с того, что сам оказался в подозреваемых, потом туда же попал муж женщины, родившей от Клишина ребенка, ваша тетя была третьей. Сколько там еще версий, знает только сам покойный автор, а следствие только тыкается, мыкается и пытается отсеять правду от лжи. Вы сыграли Павлу Андреевичу на руку, он, очевидно, великолепно умел использовать людские пороки. Вы тетку ненавидели, и он понял, что рукопись уйдет по назначению, потому что сколько же можно терпеть?
— С чего вы взяли, что я Аллу настолько ненавижу?
— Да кто вы при ней? Бедная родственница, которая с тяжелыми сумками к ее мужу на дачу мотается. Она отлично устроилась, ваша тетя: все от нее зависят, все молчат, есть видимость семьи, есть домработница без всякой оплаты, только за жилье и стол, есть звание профессорской жены, фамилия, а главное, полная свобода. Чтоб я так жил! Делает ваша Алла все, что хочет, ни на кого не оглядывается. Ну в каком браке это возможно? Сам женат, знаю, что такое вечная оглядка на долг, на то, что ты кому- то обязательно должен отдать свое свободное время, что не можешь нигде развлекаться один, не можешь позволить себе хобби, общение с незамужней девушкой, выходные вне дома. А ваша Алла все может себе позволить, в том числе и отправить вас пешком с поклажей за тридевять земель, а самой укатить на свидание с очередным любовником. Кто-нибудь когда-нибудь спрашивал у нее отчет о тех деньгах, которые она тратила на Клишина?
— Какие деньги? Павел просто не мог от нее отвязаться.
— Это он вам так говорил. Вы прочитали, конечно.
— Это все правда.
— Надя, он был хитрее, чем вы, опытнее, и для вас все то, что вы недавно отослали, и написал. Возможно, такие вещи Павел Андреевич делал только для самых дорогих ему людей: для сына, для чистой девушки, которая перед ним преклонялась. Не осквернять же светлую память? Он надеялся, наверное, что вы о нем монографии будете писать, когда закончите свой университет и займетесь всякими там кандидатскими и докторскими. Собирались писать?
— Все равно вы ничего со мной не сделаете уже: я люблю его, даже если он весь придуманный, и от него не отступлюсь.
— Глупо. Вам лет-то сколько? Двадцать с небольшим? Всю жизнь собираетесь здесь просидеть? А лет так через столько же ваша Алла станет просто капризной старухой и сожрет к тому времени дядю вашего, потом примется дожирать вас. Вы место в электричке пожилым людям, конечно, уступаете? — неожиданно спросил он.
— Уступаю. А что?
— Понятно, вас так воспитали. Вы нахамить не можете, котенка бездомного на улице не можете не подобрать, мимо нищих старушек пробегаете, зажмурив со стыда глаза, хотя они, возможно, больше вашего денег имеют. Вы верите, когда так называемые беженцы рассказывают историю о потерянных паспортах, сгоревших домах и поездах, которые вдруг сошли с рельсов и оставили кучу людей без чемоданов и проездных документов.
— Ну и что? — У нее даже глаза заблестели от обиды. — Разве на свете есть одна только ложь?
— Да не одна только ложь, просто ее больше, Надя. Теперь вы добровольно кладете себя на алтарь у тела невинно убиенного героя Павла. Да, может, ему так и надо! Напакостил — пора и честь знать. И от тетки вы не уйдете, она так и будет вами пользоваться, пока останутся силы языком шевелить.
— Это мой долг.
— Долг? Тогда сначала должен быть ее долг — относиться к вам как к человеку.
Тут в коридоре раздался смех, ворвавшийся из распахнутых дверей другой комнаты, совсем хмельная Алла Константиновна без всяких предисловий распахнула дверь кабинета:
— О! Все готово? Надюша, там тарелочки надо сменить. Сделаешь?
Девушка тут же ушла на кухню, нетрезвая дама нацелилась на Леонидова:
— Леша, вы выпить не хотите?
— Я за рулем. — Он попытался отодвинуться от настойчивого запаха спиртного и сигарет.
— А вы ночуйте здесь, мужа нет. Да если и будет… — Она захохотала, пошла было на Алексея, но зацепилась за стул. — Черт! Как здесь тесно!
— Осторожно! — Он поймал высокую неустойчивую фигуру и попытался запихнуть этот дорогой, тщательно лелеемый предмет в кресло.
— Сегодня в доме будет только один мужчина, да и тот женат. Приехал со своим самоваром! Нахал! Оставайся. — Она обвила Леонидова за шею, запах сладких, как кусок только что съеденного торта, духов, прилип к нему тут же, полез через ноздри в мозг туманить сознание; обтягивающая одежда слилась с Аллиным разгоряченным телом, и она, облепленная трикотажными тряпками, на ощупь совсем голая, прижалась и замерла.
Надя неожиданно открыла дверь кабинета, Леонидов ожидал нечто вроде испуганного «ойка» и смущения, но племянница бабахнула о дверь поднос с тарелками и зло заявила:
— Алла, тебя гости требуют. А этот мужчина — ко мне.
— Ты молодая еще, сучка, мне так говорить. — Гончарова отлипла от Алексея, волосы ее всколыхнулись, словно вставшая дыбом кошачья шерсть.
— Можно не так откровенно?
— А кого мне стесняться? Дядьку твоего, старого козла, что ли?! Или тебя, приживалку? Чтобы завтра убралась к нему на дачу! Слышишь?
— Не забудь, что твои хоромы без меня грязью зарастут.