Несмотря на явное неодобрение учителей, и в следующие годы наш класс делал подарки в день рождения любимому учителю и классному руководителю. Мы очень старались, деньги копили заранее; подарки были красивые и нужные - вместительный портфель, тонкий стакан в ажурном подстаканнике. И Виктор Николаевич, и наш класс были одинаково счастливы. Учителя негодовали молча. Противостояние между нашим наставником и педагогическим коллективом было постоянным. Мы часто слышали: «Ох уж этот ваш Сорока-Росинский!» Сам учитель ничего нам не рассказывал - «не той марки» был человек.
Открыто никто из педагогов школы не выступал против методов Виктора Николаевича. А мелкие, хоть и болезненные укусы - что с ними поделаешь? Позже я услышала от своего учителя, что в его жизни были противостояния посильнее этого. Его могущественнейшим оппонентом выступила сама Н. К. Крупская. Но об этом - в свое время.
...Виктор Николаевич многое поручал мне самой. Праздновали какой-то юбилей Маяковского. Нужно было что-то «дать». Виктор Николаевич обещал «дать», но отозвал меня и сказал, что на торжестве его не будет, а я должна составить композицию по стихам А. С. Пушкина и придумать «мостик», связывающий судьбы и творчество этих поэтов. Ведь, по словам Маяковского, «после смерти нам стоять почти что рядом - Вы на "Пэ", а я на "Эм"». Я все продумала. Отобрала подходящие стихи Александра Сергеевича, каждое стихотворение поручила той однокласснице, что особенно хорошо его читала, себе назначила «Памятник». Продумала и придумала вводную прозаическую часть. Ничего не записывала, все держала «в уме». В назначенный час наш класс (пожалуй, уже седьмой) выступил отлично. Моя прозаическая часть, «мостик», произвела особое впечатление. Зрители бурно аплодировали. По окончании торжества Марфа и директриса буквально допрашивали меня, чтобы добиться признания, сколько времени я разучивала этот замечательный текст, составленный, по их твердому убеждению, Сорока-Росинским. Когда я сказала, что текст придумала сама, вовсе его не записывала, а Виктор Николаевич ничего не слышал из моих речей, они мне абсолютно не поверили.
А в классе мне доставалось от Виктора Николаевича замечаний больше, чем любой другой девочке - за каждый проступок. Мне постоянно напоминалось, что у меня никогда не должно быть «головокружения от успехов» (заглавие этой работы вождя всех времен и народов, посвященной, как я выяснила впоследствии, анализу колхозного строительства, очень нравилось Виктору Николаевичу). Когда в седьмом классе меня выбрали председателем совета дружины, Виктор Николаевич был откровенно недоволен. Я должна была принадлежать безраздельно своему классу. Кстати сказать, Виктора Николаевича не особенно радовало то, что я была круглой отличницей. Он считал, что у человека должны быть склонности либо к гуманитарным, либо к точным, либо к естественным наукам, и в области склонностей - успехи в учебе, «отлично». А со мной какой-то непорядок.
Виктор Николаевич, с его глубоким знанием детской психологии, очевидно, не догадывался, какая тяжесть была в моей душе. С момента прихода учителя школа, в которой я училась до самого 1954 года (школа была растущей, и мы - семиклассницы в 1951 году - в течение четырех лет были старшими: восьмиклассницами, девятиклассницами и, наконец, в 1954 году - первым выпуском десятиклассниц), разделилась для меня на две неравные части. Одна - светлая, прекрасная, увлекательная, где все время было заполнено какими-то интересными и чрезвычайно важными дела ми - это Виктор Николаевич и все, с ним связанное; другая казалась мне темной, угрюмой, отвратительной. В этой, второй, части были неплохие, а иногда хорошие учителя, интересные предметы. И тем не менее этой половины школьной жизни я терпеть не могла, а терпеть приходилось.
Так получилось, что я - обязательный участник, а нередко и руководитель буквально каждого дела, касающегося жизни класса, - стала предметом отчаянной ненависти некоторых своих одноклассниц. Мне и в голову никогда не приходило, что за каждым моим шагом, словом, жестом, взглядом внимательно наблюдают зоркие недоброжелательные глаза. Оля Эгле, как выяснилось, вела дневник, в который с точностью до мига заносила все мои «грехи». Апофеозом было вот что. На каком-то неважном уроке, может быть, на перемене, сидевшая за мной Люся Соловьева, хорошая, скромная девочка зачем-то расплела и снова заплела мои вполне приличные косы. Вскоре целая озлобленная стайка набросилась на меня с какими-то упреками - я, дескать, на особом положении, я «точно королева, у меня своя камеристка», на свет появился дневник, который Оля выразительно и злобно прочла. Бедная Люся просто не знала, что и делать. Она пыталась объяснить, что я не только не заставляла, но никогда не просила ее ни о каких услугах. Стоял дикий гам. В лицо мне летели ужасные обвинения и оскорбления. Прозвучало слово «жидовка». И тогда я в отчаянии ударила Олю по щеке. Воцарилась тишина. Оля зарыдала и в тот же день нажаловалась на меня Виктору Николаевичу. Он не стал меня слушать, сурово осудил мой скверный поступок перед всем классом. Сказал, что такое позволяли себе только фельдфебели. Я даже заболела с горя на несколько дней. Потом как-то все утихло, выровнялось. Спустя пятнадцать лет мы встретились с Олей в трамвае и говорили исключительно дружелюбно.
В отношении меня Виктор Николаевич был строг, суров, даже беспощаден. Подобно жене Цезаря, я должна была быть абсолютно безупречной. И все-таки, несмотря на особую строгость, учитель любил меня, доверял, заботился обо мне. Как-то после уроков в шестом классе он задержал меня и сказал: «Знаешь, Рива, я должен тебя предупредить: тебе достались очень неудобные для нашей жизни имя и фамилия. Ну, фамилию сменишь, когда выйдешь замуж. А имя во что бы то ни стало постарайся сменить в момент получения паспорта». Я ответила, что меня крестили Ириной. Он обрадовался: «Будем звать тебя Риной. Пусть все привыкнут».
И со следующего дня сам стал так меня называть, а за ним - и одноклассницы. Должна сказать, что из затеи ничего не вышло. Когда пришло время получать паспорт (в конце декабря 1952 года, в девятом классе), начальник паспортного стола мне категорически отказал. К более высокому начальству я не решилась обратиться. Так и осталась Ривой. И фамилию сохранила ту, «неудобную», с которой родилась. Могла ее сменить, но не захотела.
В седьмом классе он снова пришел ко мне в гости в день моего рождения, подарил две очаровательные хрустальные вазочки-салатницы и позолоченную чайную ложечку, украшенную червленым узором. На ложечке была маленькая этикетка из ювелирного магазина. Виктор Николаевич посоветовал подарком пока не пользоваться, этикетку не снимать. По его словам, эта вещица могла пригодиться «в минуту жизни трудную». Теперь эта ложечка - драгоценный сувенир моей семьи. Как и в первое посещение, был исключительно любезен, нашел отдельные добрые слова для каждого присутствующего, посидел не более двадцати минут, попрощался и ушел. И снова всех очаровал благородством манер, простотой, доброжелательностью.
Когда в шестнадцать лет у меня выявили подростковый туберкулез, Виктор Николаевич, уже не преподававший в нашем классе, как-то узнал об этом факте, был очень взволнован и дал мне двести рублей (в 1952 году это были для нашей семьи большие деньги) на фрукты. В семнадцать лет, за сутки до первого выпускного экзамена, я попала на операционный стол с прободной язвой двенадцатиперстной кишки. И снова учитель дал мне деньги на хорошее легкое питание после операции. А к выпускному вечеру подарил целых четыреста рублей на туфли. Туфли эти - лак с замшей на высоких каблуках - служили мне долго, сначала как выходные, потом как повседневные. Должна сказать, что за всю мою детскую и юношескую жизнь никто, кроме Сорока-Росинского, никогда не подарил мне ни одной копейки.