Ерунда!
Опираясь о ржавые прутья решетки, пфальцграф быстро – так быстро, как только может, – поднимается на ноги. Слышит, как звенит неснятая цепь – короткая и тяжелая.
Плевать!
Нет, он не побежал назад, к глумящимся тюремщикам жалкими, семенящими, стреноженными шажками. Он прыгнул. Как лев. Метнулся, как златокрылый грифон с остландского герба. Рыча. Как тот же лев, как грифон. На ненавистных стражей с алебардами. Сам – с голыми руками. Уже в прыжке, задним числом осознавая, что в посиневших от тугих пут руках еще не восстановлен кровоток, что они не смогут сейчас послужить верой и правдой, как служили прежде.
Ничего. Главное – добраться до вражеского горла. А там уж зубами… Как-нибудь там…
В захлопнувшуюся решетку он ударился с маху. С налету. Всем телом. И онемевшими руками. И искаженным лицом.
Поздно: уже звякнул, закрываясь, замок. Стража отступила.
Прутья на решетчатой двери были частыми, крепкими. Головы не просунешь. Зубами не дотянешься. А рукой… Дипольд просунул свободную, но омертвевшую руку. Никого не поймал, конечно, никого не зацепил.
– Гляди-ка, а ведь почти успел! Чуть из клетки не выскочил! – изумленно хмыкнул кто-то из оберландцев.
– Идем, – сухо приказал другой.
Позвякивая металлом, стража направилась к выходу. Лезвия алебард тускло поблескивали в свете факела. Потом грохнуло, лязгнуло, и факельное пламя отсекла низенькая дверь, обитая железными полосами. Тьма, навалившаяся на Дипольда, не была сплошной и непроглядной. Маленькое окошко под потолком давало немного рассеянного света. Но лучше бы уж полная темнота…
В этом слабом свете Дипольд чувствовал себя ярмарочным шутом на помосте в окружении ярких огней. Его клетка освещалась, его видели прочие обитатели подземелья. Сам же он поначалу не мог разглядеть никого и ничего вокруг. Вокруг него был только зловещий и зловонный мрак.
И мрак этот оживал. Копошился, шевелился. Шептался.
Сначала до ушей Дипольда донеслось завистливое и ненавидящее:
– Счастливчик…
– Счастливчик, счастливчик, счастливчик… – шелестящим эхом подхватила, зашуршала темнота то тут, то там.
Он не сразу и сообразил, что это о нем. Потом…
– Один! В отдельной клетке! С окном!
…потом понял. О нем.
– Из благородных, небось, из белоручек, – недовольно шушукался мрак.
Шепот нарастал как снежный ком, полнился осторожной многоголосицей, громчел, переставал быть шепотом.
– А то! Из графьев, небось, каких-то. Слыхали – светлостью его стража величала.
– Ишь-ты, из графьев! Надо же…
– Да, всякого народу тут побывало. Говорят, даже их милости бароны в здешних клетках сиживали, но вот светлости…
Дипольд слушал, стиснув зубы. Языки невидимых крикунов развязывались. Голоса крепчали, раззадоривались.
– Подумаешь, светлость! Дай срок, и сиятельства еще тут объявятся. А то и сами их величество… Мы-то, конечно, до тех славных времен не доживем…
– Эй, чего каркаешь?! Коли сам не доживешь, так другим беды не накликай!
– А я не каркаю, я говорю как есть! – зло отозвались на попрек. – Ни я здесь долго не протяну, ни ты, никто из нас…
– Заткнись! – одернул новоявленного пророка чей-то грубый голос. – Выродок!
– Сам ты выродок!
Глухой стук, клацанье зубов, возня, рычание, здорово смахивающее на звериное. Скоротечная и жестокая драка в темноте ненадолго прервала переругивание узников-невидимок.
Потом удары стали чаще, сильнее. Кого-то били-забивали вусмерть. Руками, ногами. Насколько понял Дипольд, колотили и топтали бедолагу несколько человек сразу. Мольбы, стоны, хрипы избиваемого были едва слышны и звучали совсем недолго…
Еще некоторое время слышался глухой смачный звук с характерным похрустыванием.
Затем несколько мгновений блаженной тишины и…
– Ну? – заинтересованно-настороженное откуда-то с противоположной стороны коридора.
– Убили, – спокойно отозвались в ответ. – Кривого убили…
– Повезло вам, – и не понять, то ли зависть в словах, то ли злая насмешка. – Одним теперь меньше в клетке.
Событие, судя по всему, произошло самое что ни на есть заурядное. Смерть узника даже не обсуждалась. Убили – и убили. У подземного люда нашлась более интересная тема для беседы: разговор в камерах и между камер возвращался в прежнее русло.
– А этот-то, светлость, каков, а? Молчит вон, насупился. Сидит у себя под окошком. Разговаривать не хочет.
– Нечему дивиться? Видели, как он давеча на дверь кинулся, а? Может, ушибся? Отшиб говорилку-то.
– Ага, и думалку заодно.
– Посветил бы бедным-несчастным во тьме страждущим, а, твоя светлость?
Хихиканье, глумливые смешки.
– Глянь-ка, опять не отвечает!
Дипольд и не собирался. Сделать он все равно сейчас ничего не мог, а вступать с неведомым и невидимым отребьем в перебранку – значит ронять свое достоинство. Потом он на все нападки ответит иначе. Пускай себе зубоскалят, мерзавцы. Он подождет, он потерпит. Он злости поднакопит. А когда придет время – отомстит. Вместе с маркграфскими прихвостнями за все поплатятся и эти… Твари. Черви подземные.
– Ты, вообще, кто будешь, светлость?
«Пфальцграф Гейнский Дипольд Славный, сын и наследник остландского курфюрста», – тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, подумал Дипольд.
– Слышь, тебя, кажись, спрашивают – кто таков?
«Пфальцграф Гейнский Дипольд Славный, сын и наследник остландского курфюрста…»
– У-у-у, все молчит…
– Гордый…
– Ничего, здесь спесь с него слетит быстро.
– А может, язык светлости уже выдрали, потому и не разговаривает?
– Не-е, был бы без языка, так кляпа в рот совать не стали б.
– Интересно, что с ним сделают?
– Да то же, небось, что и с прочими делали. Или похуже чего сотворят…
– Может, за выкуп светлость тут держат?
– Может, и так. Не бедный, небось.
– Ну, еще бы! У любого графишки звонкая монетка завсегда найдется.
– И другие богатства тоже.
– И родственнички любящие у него, верно, есть…
Старожилы перемывали косточки новичку, нисколько того не стесняясь. Громкие титулы, похоже, ничего не значили для звероподобных людей в клетках. И сами титулы, и почтение к оным, остались по ту сторону темницы – за крепкими решетками и толстыми стенами. Здесь же был иной мир – укрытый тьмой, насквозь пронизанный страхом. И жил мир узилища по иным законам. В законах этих Дипольду еще предстояло разобраться. Разобраться и либо принять их и следовать им, либо, по возможности, установить в оберландском подземелье свои собственные законы.