– Жить можно?! – презрительно фыркнул Дипольд. – Жить?! Можно?!

– Можно, уверяю вас! Если, конечно, не сравнивать эту жизнь с вашей прежней или хотя бы с прежней моей, а сравнить с другим.

– С чем же? – скривился Дипольд.

– Да уж есть с чем! Это там вон, – Мартин воровато огляделся вокруг, стрельнул глазами по невидимым во мраке, переполненным скотоподобными людьми клеткам, понизил голос до почти неслышного шепота-шелеста, – в общих камерах – страшно. Туда отправляют тех, кто больше не нужен его светлости маркграфу Альфреду Оберландскому живым, но, возможно, еще сгодится мертвым мастеру Лебиусу. Там человек просто доживает свои последние дни, недели или – если уж очень повезет – месяцы.

– Кто они, Мартин? Эти люди?

– Смертники, отработавшие свое. В общие клетки кидают больных, изувеченных, старых, неумелых, ленивых и ни к чему не пригодных. Иногда – строптивых, вроде Сипатого, которому вы изволили сломать руку.

«Эх, поторопился», – с запоздалым сожалением подумал Дипольд. Этот Сипатый хоть и мерзавец преизрядный, а мог бы оказаться полезным. С настроенными против маркграфа смельчаками-строптивцами о побеге договариваться надо, а не калечить их и не бросать на растерзание подземным псам. Но поздно…

ГЛАВА 26

– Умирать, одним словом, туда людей отправляют, – приглушенным шепотом продолжал Мартин. – В общей клетке все обречены, и все это понимают – знают точно или догадываются, но каждый, однако, надеется пережить остальных, украсть у других хоть крохи оставшейся жизни. И ради этого каждый готов на все. Потому-то все они здесь такие злые. Злость помогает выжить, когда кругом смерть.

Судя по всему, сосед Дипольда говорил то, о чем имел представление. Видать, пережил уже не одну смену смертников.

– Злость, значит? – пфальцграф осклабился.

Он чувствовал, что в нем самом этой пресловутой живительной злости хватит на десятерых, а то и на добрую сотню узников. Его буквально распирало от злости. И если следовать логике Мартина, жить он будет еще долго. Даже оказавшись в общей камере.

– От злости, ненависти, хитрости, изворотливости и – лишь в некоторой степени – от физической силы зависит, как долго продержится узник, – говорил Мартин – будто и не Дипольду уже вовсе, будто самому себе. – Прочие человеческие качества не в счет. Ибо остаться человеком в общей клетке невозможно. В общей клетке люди быстро звереют. Одни теряют человеческий облик в первый же день заключения. Другие держатся с недельку. Но тот, кто дольше сохраняет в себе человеческое, как правило, гибнет в числе первых. Когда в одной клетке заперты зверь и человек – зверь неизменно побеждает. Даже если внешне он тоже похож на человека. Когда никакие человеческие законы не действуют, зверь всегда сильнее. Ну, а люди… Люди умирают.

– От чего умирают люди? – спросил Дипольд. Его вдруг заинтересовали правила жизни, точнее, выживания в общих камерах.

– От людей, – пожал плечами Мартин. – От людей, переставших быть таковыми. Жестокие драки здесь – обычное дело. А уж если в общей камере дерутся, то, как правило, до смерти. Каждый ведь понимает: не убьешь противника сам, сразу – он после обязательно расправится с тобой. Впрочем, противников как таковых-то и нет. Рыцарских турниров тут не устраивают. Обычно вся клетка осознанно или нет выбирает одну жертву и забивает ее. Или, случается, еще дерутся все против всех.

– За что?

– Обычно за еду – в общих клетках жизнь не такая сытная, как у нас. Еще убивают самых сильных – за то, что они могут пережить остальных. И убивают самых слабых – за то, что их убить проще и безопаснее. И за то, что их следует убивать.

– Не понимаю, – нахмурился Дипольд.

– Убийства узниками друг друга здесь поощряются. Таковы порядки. Но вот если кто-то умрет сам, ненасильственной смертью, и если стража прознает об этом, кара ожидает всю клетку. А кара тут одна, ваша светлость.

– Смерть?

– Не просто смерть. Мастератория. Провинившихся уводят к мастеру Лебиусу. В магилабор-залы. А уж там…

– Что? Что там?

– Точно этого не знает никто. Но ведь известно же: для черных магиерских экспериментов нужны подопытные. Много. Живые, обращаемые в полуживых, полуживые, становящиеся мертвыми, мертвые, пробуждаемые к жалкому подобию жизни… В общем, ваша светлость, здесь много лучше, чем там, – палец Мартина опять указывал вверх, – в какой-нибудь мастератории Лебиуса, с ужасами которой не сравнятся и пыточные застенки инквизиции. Согласитесь, жить, пусть даже в общей клетке, предпочтительнее, чем мучительно погибать под заклинания магиера, а после так же мучительно оживать. Чтобы затем в муках погибнуть вновь.

Дипольд задумался. Согласиться? Не согласиться?

Мартин продолжал:

– В общем, просто так здесь умереть не дадут никому. Умирающего или слишком ослабевшего добьют пренепременно. И раненого, и искалеченного тоже добьют – на всякий случай. Да вы и сами видели, ваша светлость, что случилось с Сипатым.

Дипольд видел.

– Что еще карается мастераторией?

– Самоубийство.

– Как это?!

– А все так же: наложит какой-нибудь бедолага на себя руки – и всю клеть гонят к Лебиусу. Так что друг за другом в общих клетках присмотр постоянный. Захочешь сам свести счеты с жизнью – не получится. Помощники обязательно сыщутся. Еще за каннибализм тоже спрос со всей камеры…

– Неужто и до такого доходит? – поразился Дипольд.

– Бывает. Редко, но случается. Я говорил ведь, в общих клетках жизнь несытная, а люди там – что звери. От жажды-то здесь не умирают – даже если воду не дадут, на стенах влага от испарений постоянно скапливается. Ее слизывают с камня, тем и обходятся. А вот голод… От голода порой и рассудка лишаются.

– Вкусить человеческого мяса – преступление перед Господом, – покачал головой пфальцграф.

– Как и самоубийство, – согласился Мартин. – Только тут другие правила, ваша светлость. Сожрать кусок человечины – преступление против собственности господина маркграфа. Сипатый вам правду говорил: здешние узники – вечная собственность Альфреда Оберландского. И при жизни, и после смерти. А портить маркграфское добро не дозволено никому. Убивать – это пожалуйста, это сколько угодно. Убивать можно и руками, и ногами, и зубами, если у кого остались. Но пожирать убитого – не смей. Трупу найдут более подходящее применение в магилабор-зале.

– Странные порядки… Страшные…

– Не мы их устанавливали, – пожал плечами Мартин. – И, подозреваю, не его светлость господин маркграф даже. Скорее уж мастер Лебиус.

– Зачем?

Снова плечи Мартина дернулись вверх-вниз.

– Истинные помыслы темного магиера неведомы никому. Могу сказать лишь, что рано или поздно в общей клетке остается только один узник – как паук, пожравший прочих пауков в закрытом кувшине. Один, переживший все убийства и собственноручно расправившийся с последним соперником. Трупы из камер уносят по мере надобности. Выжившего тоже в конце концов уводят. Куда, для чего – бог весть. Скорее всего, опять-таки к мастеру Лебиусу – куда ж еще. Для каких-нибудь особо изощренных магиерских экспериментов. Уж очень все здесь происходящее напоминает отбор смертью.