Рядом с Всеволодом стоял верный десятник. И там, в воде тоже. Стоял. Такой же. Так же стоял. Вверх ногами. К центру озера ногами. Вниз головой. Островерхим шеломом – к берегу.
– Что ты видишь сейчас, Федор? – хрипло спросил Всеволод.
– Себя. Перевернутого.
Так… Если одно и то же наваждение грезится двоим…
К ним подошел Конрад. Еще одно перевернутое отражение появилось на дрожащей подводной ряби…
– Я тоже. Вижу. Это, – не сразу, с долгими паузами, проговорил тевтонский рыцарь.
…грезится троим…
– И я, – на берег у самой кромки воды вступил Сагаадай.
И в озере – татарский юзбаши. Вверх ногами.
…четверым…
– И я, – шекелис Золтан.
Все то же. Так же. Как не должно быть.
– И я…
– И я…
– И я тоже…
Подходили люди. И каждый видел то, что видел Всеволод.
Так наваждение ли это?
А если нет – был ли тогда наваждением перевернутый облик Всеволода в переполненных ужасом очах Эржебетт? А если не был… (А ведь не был же! НЕ БЫЛ!) Каким образом в таком случае связаны с Мертвым озером глаза угорской девчонки-найденыша, неведомо как спасшейся от волкодлаков и упырей?
– Я уже видел такое, – задумчиво сказал Конрад. – Прежде.
– Где? – насторожился Всеволод.
– В глазах…
У Всеволода перехватило дыхание.
– В чьих?! – вскинулся он. Голос сорвался. – В чьих глазах ты это видел, Конрад?!
«В глазах Эржебетт, конечно… Но как?! Но когда?!»
Конрад удивленно посмотрел на него. Ответил:
– В глазах степной ведьмы. В глазах половецкой шаманки-вервольфа. Когда насадил ее на копье.
Всеволод попытался вспомнить. Нет, свое отражение в зрачках раненой старухи-волкодлака он рассматривать не удосужился. Не обратил как-то внимания на подобную «мелочь». Не заметил. Не до того было. Тогда, в эрдейском походе, по ту сторону Карпат, он был слишком взволнован. Еще бы! Он тогда впервые говорил с раненым оборотнем, перекинувшимся в человека. А вот хладнокровный и наблюдательный Конрад – тот, оказывается, примечал все.
– Кто-нибудь знает, в чем причина? – глухо спросил Всеволод, вновь вперившись неподвижным взором в перевернутое отражение, что нервно колыхалось у его ног на подводной чернильной ряби. – Кто-нибудь сможет объяснить, что ЭТО значит?
Не дождавшись ответа, да и не надеясь особо на ответ, он все же еще раз повторил вопрос:
– Что это?! Почему это?!
– Потому что оно боится, – донеслось из-за спины. Спокойное и невозмутимое.
Говорил Бранко.
Всеволод обернулся.
– Что? – не сразу понял он – Кто боится?
Волох сидел неподалеку – на гладком валуне– и ронял слова как камни – скупо, весомо, уверенно:
– Озеро боится, русич.
Бранко не подходил к берегу и не заглядывал в воду. Похоже, он все знал и так. Волох поднял увесистый булыжник с округлыми краями. Такой удобно вкладывать в пращу. Впрочем, и без пращи тоже – удобно.
Бранко размахнулся. Бросил.
Лениво, несильно.
Камень с всплеском ушел под воду. Совсем недалеко от берега. Разбежались и быстро улеглись круги на поверхности прозрачной воды, а под поверхностью… Черно-зеленая муть мгновенно обволокла, окутала, заглотила булыжник. Легко, как трясина. Без следа и без особого волнения.
– Мертвое озеро не страшится камней, но боится серебра, которое ты в него окунул, – сказал волох.
Всеволод внимательно посмотрел на озерную гладь.
Да, там, где упал камень Бранко, больше – ни движения, ни намека на какое-либо волнение. Ни малейшей ряби. Там же, где до сгустка неведомой тьмы дотянулся серебрёный клинок Всеволода, все еще подрагивала подводная муть.
Боится… Озеро боится серебра. О том же сказал ему и Бернгард при расставании. И что, страх озера выражается вот так – в перевернутом отражении? Но…
– Почему? – спросил Всеволод. – Почему оно боится?
Как вообще озеро может чего-то бояться? Пусть даже Мертвое озеро. Особенно – Мертвое. И…
– Почему оно боится ТАК?
Бранко пожал плечами.
– Для темных тварей Шоломонарии, переступивших границу обиталищ, серебро губительно. А эта мерзость под водой – она ведь тоже оттуда, с той стороны рудной черты. Быть может, поэтому…
– Белый металл причиняет боль мертвым водам? – спросил Всеволод. – Как упырям? Как волкодлакам в зверином обличье?
– Этого никто не знает наверняка, русич. Ибо никто не скажет тебе, чем или кемна самом деле является сейчас озеро. Но, как видишь, от солнца темные воды укрываются слоем обычной воды, отражающей и преломляющей свет. Ослабляющей его воздействие.
– Укрываются, подобно упырям? – понимающе кивнул Всеволод.
– Подобно, – согласился Бранко. – Не в точности так, как они. По-своему укрываются, но все же укрываются. А там, где не любят солнца, там не будут рады и лунному металлу. Я не знаю, ведома ли мертвым-водам боль в нашем понимании, но страх перед твоим клинком они испытывают несомненно. Настоящий, всепоглощающий, великий страх. Тот, который переворачивает нутро и душу. Который вскрывает истинную суть людей и нелюдей. И суть вещей, способных бояться.
Бранко размахнулся еще раз. Второй камень полетел в воду. Всплеск, круги по поверхности. А под поверхностью – все та же непотревоженная муть. Безразличное болото, топь чуждого мира, поглотившая кусок этого. Безобидный, серый, округлый, увесистый несеребреный кусок…
– Что ты имеешь в виду, Бранко? О какой сути говоришь?
– Из темного обиталища, – Бранко кивнул на озеро, – в наш мир приходит страх. Но когда этот страх начинает страшится сам…
– Тогда – что?!
Загадки и иносказания сейчас изрядно раздражали Всеволода. Впрочем, такие ли уж загадки? Такие ли уж иносказания? Бернгард ведь тоже говорил о страхе, раскрывающем сокрытую сущность темной твари. И суть лидерки – в первую очередь. Без всяких загадок – прямым текстом говорил ему об этом тевтонский магистр.
Волох пристально и серьезно посмотрел на Всеволода. Волох объяснил:
– Каждый, кто выходит из этих вод, несет в себе частичку Мертвого озера. В своей темной душе и в зеницах очей несет. И никогда, и никак ему от той метки уже не избавится…
«Ни ему, – пронеслось в голове Всеволода, – ни ей!»
– А потому любую нечисть, даже нечисть в человеческом обличье, можно узнать по глазам, если сильно напугать ее. Страх перевернет отражение человека в зрачках твари темного обиталища, как мертвые воды переворачивают сейчас твое отражение.