– Надеюсь, мастер Бернгард не очень обидится, если я…
Всеволод поднял мечи.
– Что ты делаешь, ру…
Скорый, сильный рубящий удар.
Звон.
Треск.
– …сич?!
Второй удар.
Звон.
Треск.
И – прежде, чем однорукий кастелян успел что-либо предпринять, – третий.
Трех ударов оказалось достаточно.
Боевая серебрённая сталь разрубила железную цепь и разнесла в щепу дубовый засов. Неповрежденный, но бесполезный уже замок упал к ногам Всеволода.
– О-о-о! Майн готт! – тихонько простонал кастелян.
– Не огорчайся, брат Томас. Твоей вины в случившемся нет. Если доживем до утра, объясняться с мастером Бернгардом буду я. А пока…
Всеволод пинком распахнул дверь. Занес оружие, готовый рубить все, что движется. И…
И застыл на пороге.
Никакого потаенного хода здесь, в самом деле, не было. Было высеченное в скальной породе небольшое помещение. Посередине – массивный, опять-таки из цельной скалы рубленный гроб.
Саркофаг.
Еще один.
Последний.
Внутри – глубокая ниша, прикрытая сверху двумя соединенными воедино решетками. Одна – стальная. Вторая – литая из чистого серебра. Толстые прутья прихотливо переплетены друг с другом. Настолько часто, что сквозь них не сразу и разглядишь, что… кто покоится внутри. Из прутьев к тому же густой щетиной торчат острые шипы. В разные стороны торчат. И вовнутрь. И вовне. Стальные, серебряные…
Чем-то эта конструкция напомнила Всеволоду ведьмино ложе, из городской темницы Сибиу. Только шипов здесь было поболее. И выглядели они повнушительней.
Предназначение всех этих колючек яснее ясного. Кому-то очень не хотелось, чтобы закрытую гробницу вскрыли незваные гости, из какого бы обиталища они сюда не явились. Или чтобы тот, кто внутри, не выбрался наружу…
Интересно, что замка на двойной шипастой решетке не было. Решетка – забита, заклепана. Наглухо, намертво. Как камера смертника, обреченного гнить в своей темнице до скончания веков.
А кто-то уже светил факелом. Кто-то заглядывал через плечо Всеволода. И через крышку-решетку, под которой едва угадывались очертания…
– Эржебетт?! – воскликнул Всеволод.
И сразу же в ответ – нечленораздельное, счастливое:
– А! А! А! – частое, прерывистое, словно запыхавшаяся собачонка дышит. – Э! Э! Э!
Так и есть! Она!
И уже можно разглядеть детали.
Решетка была и не решеткой вовсе, а целой клеткой, вставленной… вложенной в нишу гробницы. И клетка та тщательно подогнана под размеры саркофага. Сверху имелись специальные ручки, позволяющие при необходимости вынуть этот ощетинившийся шипами гроб из каменного узилища.
Сама Эржебетт – обнаженная, беспомощная – неподвижно лежала внутри, в клетке. И не просто так лежала, а была зажата в чудовищных деревянных тисках на туго закрученных стальных болтах.
Жутковатый инструмент… ЭТО было что-то среднее между колодками и латами, между дырявым ящиком и давильным прессом. ЭТО вцепилось мощными челюстями в хрупкое тело. Вцепилось и держало. Крепко. Мертво.
Да уж, челюстями… Только вместо зубов в тех челюстях – шипы. Опять шипы… Деревянные, правда, и не столь острые, как на металлической клетке. Скорее, тупые даже. Специально затупленные. Но тоже – частые, густые. Их хорошо видно сквозь широкие щели меж сегментами хитроумного пыточного механизма, во многом повторяющего контуры человеческого тела.
Нет, шипы-зубья эти не протыкали нежную кожу, но и не позволяли пленнице шевельнуться. Шипы были вдавлены глубоко, сильно. Не настолько сильно, чтобы пустить кровь наружу, но достаточно, чтобы оставить под кожей почти сплошную сетку обширных синяков. Внутренние синеватые кровоподтеки были всюду: на длинной шее Эржебетт, на ее упругой груди, на стройных ногах (с левой, – отметил про себя Всеволод, – содрана повязка и под коленом видна незажившая еще рана, в которую тоже впился зуб-шип), на плоском животе, на вытянутых вдоль тела тонких руках.
Только голова да кончики пальцев были свободны от деревянных зажимов. Да, и еще… Всеволод вдруг понял: а дерево-то не простое. И сами тиски, и впечатавшиеся в тело девушки шипы были рублены-тесаны-точены из осины.
Вот это точно ведьмино ложе. Самое что ни на есть.
Особое ложе.
Для особой ведьмы.
Для особо опасной темной твари.
Всеволод смотрел вниз. Всеволод видел…
Запрокинутое лицо. Заплаканное и радостное. Рыжие, цвета факельного огня, волосы – только грязные, слипшиеся, спутанные. Подрагивающие, шевелящиеся пальцы, безуспешно пытавшиеся дотянуться до него… Сквозь тиски, шипы, решетку.
И – огромные глазища. Полные слез, по-детски наивные, доверчивые, хлопающие длинными ресницами. Влажные темно-зеленые глаза. Очи цвета…
Цвета Мертвого озера.
Всеволод отстранился. Вспомнил. Зачем и почему он здесь. Отогнал проснувшиеся, было, чувства. Прежние. Непрошеные и совсем-совсем ненужные уже.
– Ы-ы-ы! – разочарованно-непонимающее – из-под решетки.
И гримаска недоумения, обиды, смятения на миловидном перепачканном личике.
А он возвышался над нею, словно бесстрастный, бестрепетный, беспощадный судия. Он стоял сверху. И смотрел вниз.
Он судил. Нет, готовился к исполнению приговора над осужденной.
– А? А? А? – заискивающе-испуганно вопрошала она.
Зажатая в тисках, замурованная в шипастой клетке, погребенная в каменном гробу.
Игра! Обман! Все в ней игра и обман!
Где-то на периферии сознания промелькнула мысль: почему Эржебетт здесь? Почему Эржебетт – так? Мелькнула – и пропала. Не важно. Как и почему – не важно. Сейчас важно только то, что она здесь. Проклятая темная тварь, которой предстоит ответить за все.
Распахнуты во всю ширь влажные глаза. Глаза – за толстыми прутьями и острыми шипами. Милые, влекущие глаза Эржебетт. А перед внутренним взором – пять пар других глаз. Невидящих. Мертвых. Пять обескровленных трупов, пять верных дружинников, охранявших ее и от нее же (а от кого еще?!) принявших смерть, тоже смотрели сейчас на Всеволода. Смотрели молча, с упреком. Ждали.
Сердце вдруг нещадно сдавила непереносимая щемящая грусть. Жалость к Эржебетт? Наверное. Это – с одной стороны. С другой – давит ярость и ненависть. Тоже к Эржебетт? Разумеется. Казалось, сердце не выдержит, казалось, вот-вот лопнет в этих еще более жутких, чем те, осиновые, тисках.