Самоваров наконец решил не стесняться в выражениях и окончательно отбиться от карьеры телезвезды.
— Дрянь ваш сериал, — грубо сказал он. — Глупость и пошлятина. Ни один приличный человек не станет светиться в таком паршивом проекте. Уж извините за прямоту, но на вашу стряпню смотреть тошно. Такая гадость!
Он ожидал если не взрыва возмущения, то хотя бы оборонительных выпадов уязвленного автора. После них автора можно будет попросить удалиться.
Но разве можно было чем-то прошибить Лешу Кайка!
— Согласен — гадость, — охотно признался он. И меня бы тошнило, если б я смотрел нашу халтуру. Но я не смотрю! Я вообще на дух не выношу никакой попсы. И вам не советую смотреть эту чушь. Из соображений личной гигиены.
— Зачем же тогда вы сами участвуете в халтуре?
В ответ Кайк пошевелил в воздухе своими крупными пальцами с квадратными ногтями:
— Мани-мани, май френд! Надо кушать, пить, носить ботинки, любить женщин и жизнь. Хотя я, по большому счету, презираю жизнь как таковую. Она омерзительна! Она абсурдна, она противна на вид. Возьмите хотя бы пищеварение! Или мочеиспускание. Вы мои стихи читали?
— Нет, — без сожаления признался Самоваров.
— Ну, подарить вам свой последний сборник не могу — я не миллионер Трюбо. А вот продать рублей за триста — пожалуйста. Жалко, не захватил с собой. Всегда говорю себе: имей под рукой каждую минуту жизни хоть пару экземпляров — и весь тираж распродашь за полгода. Так нет же, не беру. Лень! Зимой-то хорошо — сунул за пазуху, и все дела. А теперь? — Он похлопал себя по тугим бокам: — Некуда сунуть! Не под мышкой же таскать. Жара сейчас, духота, я потею, как конь, — не до негоций. Но завтра я к вам заскочу, занесу…
— Не стоит. Я не при деньгах сейчас, — отказался Самоваров.
— Тогда возьмете в счет аванса за ваши будущие съемки. И не говорите больше ничего, — дрянь наш проект, сам знаю. Худший сериал всех времен и народов! Самому противно, но что делать? Я ведь сам поэт! Сижу в своей башне из слоновой кости и спускаюсь оттуда только затем, чтоб продать какую-нибудь гадость за большие деньги. Тут я не признаю компромиссов: если продавать, так гадость. Чтоб не в чем было потом себя упрекнуть! Вы еще коньяку выпьете?
Кайк ловко налил рюмку. Налил даже полней, чем в прошлый раз, так что над хрустальными краями вздулся дрожащий плоский купол коричневой жидкости. Коньяк, губительный для стоматологов, сценаристам шел только на пользу. Леша легким движением вознес рюмку к своему квадратному рту и вмиг проглотил ее содержимое, не проронив ни капли. Затем прочнее расселся на диване. Бутылка была еще далеко не пуста, и уходить он не собирался.
— Я снимусь у вас только за пятнадцать тысяч долларов, — вдруг надменно сказал Самоваров.
Этим заявлением он хотел отпугнуть Кайка и закончить совершенно ненужную и затянувшуюся беседу. Но удивить сценариста, даже слегка, ему не удалось.
— Хорошо, я скажу Маринке, — спокойно отозвался тот. — Только многовато запросили. Вы что, Хабенский или Маковецкий?
— В своем роде я — да, Маковецкий. Пятнадцать тысяч, и ни центом меньше! Это мое последнее слово. А поскольку у вас сейчас в группе трудности финансовые… И без Карасевича, наверное, плоховато дело идет?
Леша неопределенно пошевелил светлыми бровями:
— Да как вам сказать… Пожалуй, вы правы. В Феде был мотор! Он все двигал, дело спорилось, каша варилась. У него шило в заднице было, если вы понимаете, что я имею в виду.
Самоваров сделал вид, что понимает.
— А сейчас будто шарик сдулся, — продолжил Кайк. — Как режиссер Катя на голову выше, Федьки, но такого же шила в заднице у нее нет.
— Что же с Карасевичем случилось, как вы думаете? — небрежно спросил Самоваров.
— Хм… Я-то сначала решил, что он загулял как обычно. Что баба какая-нибудь ему подвернулась. Он некоторых не пропускал — этаких змеищ, то есть не девочек, а ядреных, красивых баб лет под тридцать или немного за. Это его тип! Но подобные штуки у него надолго не затягивались. Ядреные бабы — сами, поди, знаете! — надоедают быстро. Это как горчицу есть столовой ложкой. Да Федька и сам довольно противный. В общем, дня три-четыре — и по домам, баиньки. А тут…
— Но я слышал, он как-то с друзьями в Сургут или еще куда-то отлучался надолго, — напомнил Самоваров.
— Кто вам сказал? На пятый день вернулся! У него всегда эти взбрыки бывали временные. Максимум неделя! Он ведь, Федька, трудоголик. Он бы сериал никогда не бросил! Что-то тут не так. Боюсь, сгинул Федька, нету его в живых…
— А вот его жена, напротив, считает, что он жив.
— Катя-то? Ну, раз считает, так, значит, оно и есть. Это дьявол, а не баба. Видит все насквозь! Сам был свидетелем: в ТЮЗе у Боронихина украли бумажник и кроссовки. Все в шоке! А Катя тогда только на минуту задумалась, глазищами своими поворочала — и бегом к сумке гримерши, Лидии Николаевны. А там, в сумке, и боронихинские бабки с кроссовками, и еще впридачу норковая шапка Юрки Когана. Представляете? Оказалось, эта стерва, Лидия Николаевна, как раз в тот день уволилась — и уезжала в Грецию, на ПМЖ. Думала, все будет шито-крыто, потусуется она в Греции в Юркиной шапке. Не тут-то было! Потом Катерину все донимали: как это она догадалась? Я не гадаю, говорит она, я чувствую. Во как!
— И то, что муж жив, она тоже чувствует, — сказал Самоваров.
Леша Кайк потянулся к бутылке:
— Чувствует — значит, он и есть живой. Подождем! А вы-то почему не пьете? Не стесняйтесь! Коньяк хороший.
Железный Стас очень редко смотрел телевизор. Он слишком много и хорошо работал, чтоб хватало времени на все. Он вообще был убежден, что знающий и полезный человек — будь то сыщик, спортсмен или банкир — не может в то же самое время быть и старательным семьянином, и заниматься общественной работой, и вдобавок иметь хобби. Так в жизни не бывает! Он знал, что увлеченный филателист халтурит на работе, грезя таким старомодным предметом, как марки; чадолюбивый депутат самозабвенно строит семье дачу, начисто забыв об электорате; спортсмен, став партийным активистом, спотыкается, проигрывает и вылетает в лигу «Ж». Особенно, по мнению Стаса, ни на что не годились примерные мужья. Даже собирание значков и новогодних открыток им не давалось.
Сам Стас был прекрасным, очень занятым оперативником. Руки до телевизора у него просто не доходили. А ведь у него был приличный «японец», подарок друзей. Телевизор стоял против дивана, прямо посреди единственной Стасовой комнаты, оттопырив поджарый решетчатый зад. Включал его Стас крайне редко — разве тогда, когда надо было быстро заснуть, а естественным способом это почему-то не получалось. Под немолчный говор телевизионных людей, под рекламные вскрики, бульканье сока и шампуня, под гимны майонезу, под невнятные дрязги сериальных героев майор Новиков погружался в дрему. Это происходило почти мгновенно.