— Фамилия у него тоже заковыристая — Ивáнов. Не Иванóв, а именно Ивáнов. Достал уже всех этим! Попробовал его на обходе доктор Сачков Вениамин Борисович назвать Иванóвым, так он скандал устроил! Давай кричать, что где-то таскал мешки и надорвался и что у него в совести ядро лопнуло. Целый час всякую ахинею нес, а потом как плюнет в медперсонал! И так, сволочь, метко плюнул — прямо главврачу в карман. Главврач карман марлей вытер, обход дальше двинулся. Как на грех, следующая палата Пермиловского, а там я лежу — четвертый день как выписанный, в ботинках и в Аликовом галстуке. Да, не позавидуешь людям в белых халатах! Вот я однажды в Геленджике…
— Кстати, этот странный человек в розовом утверждает, что он помещик, — задумчиво проговорил Альберт Михайлович. — Он рассказал Пермиловскому, что у него имение есть — дом с террасой, какие-то вокруг темные аллеи… Знаете, ведь это симптоматично, вам не кажется? В старые годы сумасшедшие воображали себя маршалами авиации, передовиками производства, засекреченными физиками. А вот сейчас тут, на Луначарке, все как при царе Горохе — сплошные графы, князья, представители дома Романовых и клана Михалковых. Вот теперь и помещик появился…
Тормозов состроил пренебрежительную гримасу:
— И ты, Алик, с твоей начитанностью, с твоим абсолютным музыкальным слухом, с твоим каким-никаким умом мог поверить этому хмырю? Раз у него штаны кружевные, так он сразу и аристократ? Да сейчас таких штанов в любом ларьке полно, не то что в годы семилетки. Вот, Алик, скажи, только честно: если я на себя напялю бабскую комбинашку и бабские трусы, ты поверишь, что я дворянин? И что у меня дурацкая фамилия Ивáнов?
— Нет, конечно! — отмахнулся от него Альберт Михайлович.
— А вы, Верунчик, поверите? А вы, Николай Алексеевич? А вы, девушка?
Никто спорить с Тормозовым не стал.
— То-то! — торжествовал он. — Доверьтесь моему колоссальному и порой горькому опыту (я на Кольском полуострове полгода отработал!). Вот сколько живу, сроду я не встречал помещика, одетого в пододеяльник!
В тот день Тошик Супрун впервые в жизни продал картину. Свою собственную! Не переделанную из чужой и не мамину, а от начала и до конца сработанную своими руками!
Он был ошеломлен и горд. Пускай теперь умники вроде Валерика Елпидина сколько угодно говорят, что он полный ноль в живописи. Не такой уж ноль, если вполне приличный на вид человек бросается прямо на улице и… Честно говоря, сам Тошик и за два рубля никогда не купил бы этой своей картины. Не только этой, но и любой другой. И маминой бы не купил. И Сашиной. Но оказалось, что их семейный стиль тоже может кому-то импонировать. Вот как!
Эх, если бы тот приличный на вид человек привязался с покупкой через недельку, после семестрового просмотра! А теперь срочно надо где-то достать писанное маслом изображение нагой натурщицы Риммы Сергеевны. Не подойдет тут ни мамина перерисовка из акушерской энциклопедии, ни Сашина мазня в духе Матисса. Нужна добротная, классическая институтская вещь. На нее даже сам Тошик потратил целых два драгоценных дня. Как раз тогда сериал приостановили, и неясно было, продолжится ли он вообще. Тошику некуда было податься. Он тосковал и решил убить время на учебных занятиях. К делу отнесся серьезно, как никогда, только захватил с собой почему-то лишь четыре тюбика краски — белила, мазкую жженую сажу, свекольный краплак и едкую, как зеленка, ФЦ.
Римма Сергеевна плохо укладывалась в такие колористические рамки. Она восседала на высоком подиуме посреди мастерской. Под нее был подстелен кусок ярко-желтой саржи. Другой отрез ткани, более затрапезный, голубой, со следами грязных рук и сиротливо свисающими по краям нитками, образовывал за ее спиной классические полукруги складок.
Натурщицы художественного института все до одной имели громадный стаж работы. Они были немолоды и немиловидны. Их тяжелые тела отлично способствовали изучению анатомии и усвоению законов формы, не отвлекая студентов неуместным эротизмом.
Римма Сергеевна, большой мастер своего дела, особенно прочно и монументально держала позы. На подиуме в тот день она высилась неподвижно, как неолитический идол. Ее лицо в венчике рыжих кудряшек было спокойно. Щель ее рта лишь изредка приоткрывалась, чтобы выдать замечание о нестерпимой майской жаре или дороговизне картошки. Ее большие зрелые груди распластались по шарообразному животу. По крутым бокам шли в два ряда геометрически безупречные складки, руку украшали крупные электронные часы.
Тошик с грустью оглядел все это великолепие. «И к чему это желтое здесь прицепили? — подумал он. — Допустим, я еще как-то замажу волосы краплаком, но что делать с этой проклятой желтой тряпкой? Зачем она не зеленая? И холст у меня, как назло, здоровущий, как у чокнутого передвижника. Саша постаралась! Теперь закрашивать умаешься…»
— Тоша, ты чего это рисунок часто пропускаешь? — заботливо изрекла со своего трона Римма Сергеевна. — Декан-то, Платонов, отчислить тебя грозится.
— Я болел, — ответил Тошик.
Размашисто, с шорканьем и свистом чертя углем по холсту, Тошик моментально набросал некое длиннорукое чудовище с неопределенными, как у майского жука, чертами лица. Тут же взялся подмалевывать краплаком и сажей.
— Снова, Тошка, у тебя только зеленка и марганцовка, — шепнула из-за соседнего мольберта сокурсница Алиса. — Используй земли, не то Платонов тебя убьет.
— Я так вижу, — заученно ответил Тошик.
Огромной кистью — такими красят крыши — он уже мазал ядовито-зеленый фон.
— А Платонов требует, чтоб обнаженку писали землями, — не унималась занудная Алиса. — Он тебя убьет!
— Я земли дома забыл.
— Дать тебе немного?
Алиса выдавила на устрашающую багрово-зеленую Тошикову палитру несколько хилых колечек желтой и коричневой краски. Охра, умбра, сиена.
— На дерьмо воробьиное похоже, — фыркнул Тошик, но все-таки помазал драпировку под Риммой Сергеевной чем-то желтоватым.
Римма Сергеевна снова подала голос со своих высот:
— Тоша, а от кого Лика забеременеет?
Она была страстной поклонницей сериала «Единственная моя», гордилась знакомством с Тошкой и всегда старалась выведать у него что-нибудь новенькое о любимых героях. Простым смертным такая информация была недоступна, и Римма Сергеевна могла блеснуть среди соседей по двору и даче эксклюзивом.
— Как от кого? От француза, — выдал творческую тайну Тошик.
Римма Сергеевна изумленно ахнула:
— Не может быть! Он же пожилой! В прошлом году отмечали юбилей Островского, и я знаю, что теперь ему восемьдесят первый год идет.
— А, телезвезда пожаловала! И сразу же дико наврала в пропорциях!
Это декан Платонов, худой, желчный, кривобокий, со слезящимися глазами и тусклой бородой на энергичном лице пропойцы, ворвался в мастерскую.