Маслов этот был так пьян, что забывал, что он уже по третьему кругу все оплатил и даже три раза дал Гомеру чаевые.
— Гомер, — еле ворочал языком Маслов, кружась на высоком стуле прямо напротив бармена, и от того его голова кружилась еще быстрее, он едва держался на весу. — Гомер, ты вот красивый парень, не хуже, чем я. Чего здесь забыл, а? С утра до утра протираешь стаканы, моешь и снова протираешь… Живешь на чаевые, думаю, во всем себе отказываешь… А ведь ты бы мог с такой внешностью и таким торсом жить, ни в чем не нуждаясь. Ну что ты так на меня смотришь? Презираешь? Дурак ты, Гомер. В этой жизни каждый выбирает свой путь. Вот я, например, его даже и не выбирал. Это он меня выбрал. В лице одной женщины, очень красивой женщины. И это она мне сказала, как нужно жить. Я любил ее, знаешь? А… Ты не знаешь, Гомер, что такое — любить женщину. Это когда смотришь на нее и чувствуешь, что сердце твое вот-вот остановится… У нее были такие глаза… Черные. Ресницы длинные. Волосы тоже темные, блестящие. Она была породистая, сука… Мне иногда казалось, что она сделана не из плоти, а из какого-то другого, космического материала. Ты, конечно, не понимаешь, что я имею в виду… Это когда входишь в нее, а тебя словно током ударяет… И ты понимаешь, что это и есть настоящее счастье. Но за это счастье, как и за любое другое, надо платить. А ее цена была слишком высока. У меня не было таких денег. Я не мог купить ей духи, какие она желала и к каким привыкла, я вообще ничего не мог для нее сделать. И знаешь, что она мне однажды сказала? Андрюша, говорит, все в этой жизни, ну, или почти все, решают деньги. За деньги можно купить даже любовь. Ведь деньги — это то, чего ты стоишь… То есть цена заработанного тобой, причем неважно, головой или другим местом…
Андрей громко икнул, а потом наигранно засмущался, вроде как ему стыдно стало за свое поведение, но после и вовсе расхохотался. Громко, развязно, отвратительно, брызгая слюной.
— Она была стерва, та, о которой я тебе рассказываю. Она была сука, если хочешь знать. Но она казалась мне какой-то немыслимой драгоценностью, которую я не мог себе позволить. Ну и что, друг, думаешь, я сделал? Правильно! — И он ткнул указательным пальцем в Гомера. — Я заработал деньги. Не спрашивай, как мне это удалось. Но признаюсь честно, поначалу мне показалось это отвратительным… Пришел к одной, которая сохла по мне, сказал, что, если она хочет, чтобы я был с ней, пусть платит… Вот прямо так и сказал, открытым текстом. Конечно, я был пьян. Иначе бы не осмелился. Ведь это было в самом начале. А она, ну прямо мамочка, тю-тю-тю, воробышек, что же ты раньше не сказал, что тебе денежки, мой мальчик, нужны?! Да я тебе все сделаю, ты только люби меня… Но она была баба с придурью, скажу я тебе…
Гомер, если бы мог, заткнул уши, чтобы только не слышать излияний этого грязного жиголо, но он слишком дорожил своим местом, где у него была возможность подворовывать, и это плюс к щедрым чаевым. А потому он продолжал молча подливать ему виски, в перерывах протирая стаканы.
Мысленно Гомер был давно уже дома, вместе со своей беременной женой, которая не ложилась спать, не дождавшись его. Он представлял себе, как подарит ей купленные сегодня утром сережки с рубинами, как она обрадуется, поцелует его, даст себя обнять, как они вместе потом поужинают (или позавтракают, в зависимости от того, когда он вернется домой), а потом будут строить планы, мечтать, а потом заснут, сладко обнявшись…
— …а она думала, что я такой дурак, и буду молчать? Нет, ты не подумай, я сначала разговаривал с ней ласково, да что там — я обслужил ее по первому классу! Не могу сказать, что она просила меня об этом, но работу-то я свою выполнил… Эй, да ты не слушаешь меня совсем, брат!
— Я слушаю, слушаю… — Гомер, глядя ему в глаза, вдруг взял и мысленно оторвал ему голову. И из образовавшегося отверстия, как из черно-красной трубы, хлынула кровь и залила всю барную стойку…
— Ты думаешь, что у нее нет денег?! Ты что, действительно так думаешь? Да она врет, гадина! У нее все есть, она из золота кушает в последнее время. И все об этом знают, да только молчат. А я почему должен молчать, если она сука?! Ей что, трудно было поделиться с лучшим другом? Я ей объяснил, что мне очень, ну просто очень нужны деньги, чтобы заплатить за квартиру, и знаешь, что она сделала? Она расхохоталась мне в лицо и сказала, что не верит мне, что у меня нет своей квартиры и вообще никогда не будет. Да что там, я попытался объяснить ей, как человеку, что у каждого должен быть свой дом. Чтобы там был свой запах, понимаешь, друг? Чтобы была своя ванна, своя постель… Чтобы после этих старых и толстых шлюх, которые возомнили себя… А, ладно… Короче, мне нужны были деньги, она не дала, потом ударила меня… А я — ее. Заслужила!..
Он вдруг замолчал и начал молча сползать со стула на пол. Гомер едва успел обежать стойку, чтобы в последнее мгновение подхватить его и уложить на диван.
В баре уже никого не было. Можно было уже закрываться. Вот только посадить в такси этого Андрюшу, мать его.
Гомер оглянулся. Он в баре был один. Наблюдая за Масловым целый вечер, он знал, что у того много денег. Очень много денег. Что они рассованы по карманам, и сам Маслов вряд ли знает, сколько у него этих пятитысячных и тысячных купюр.
Но нет, Гомер не станет залезать ему в карманы. Он не такой. Но это может сделать кто-то другой, кого Маслов встретит на пути домой, а в его памяти останется лишь один Гомер. И если его ограбят на улице или в такси, то во всем могут обвинить ни в чем не повинного бармена. Нет, так дело не пойдет. Гомер уже ученый, он попадал в подобные переплеты.
Он решил оставить Маслова в баре. Уложить где-нибудь на диванчике и предупредить сторожа, чтобы тот проследил за ним. Чтобы эта пьянь, проснувшись, не натворила чего, не разбила, не обмочила…
Гомер подхватил обмякшее тело Маслова под мышки и отволок в угол, подальше от главного входа. Уложил на кожаный диванчик. Принес плед, подушку, устроил «гостя» и только после этого позвонил сторожу, Ивану Михайловичу, который в это время уже был на своем посту, сидел в маленькой конторке возле гардероба и смотрел телевизор.
— Михалыч, зайди, я тебе тут кое-что покажу…
Иван Михайлович, крепенький старичок с военной выправкой и добрыми голубыми глазами, выслушал Гомера, все понял и кивнул:
— Все, не изволь беспокоиться, Гомерчик. Все сделаю в лучшем виде. Могу утром даже чаем его напоить…
— Михалыч, я его здесь оставил, потому что у него карманы, полные денег. Не хочу, чтобы его обчистили по дороге, а он все свалил на меня…
— Да понятно! Но сколько денег-то? А то потом на меня, не дай бог, кто подумает… А мне проблемы тоже ни к чему.
На нем был толстый вязаный жилет, надетый поверх синей клетчатой рубашки. Такой домашний, уютный, Михалыч ну никак не вязался с обстановкой современного бара, сверкающей зеркальной витриной, драгоценными бутылками, коврами и картинами.
Он стоял, глядя на спящего Маслова, и рассуждал:
— А что, если мы сейчас с тобой возьмем и пересчитаем его деньги? Чтобы этот, если встанет и начнет нам предъявлять чего, не смог нас уличить в краже! А мы раз и скажем ему, сколько у него денег при себе было.