Г-н Перикур поднял руки, понимаю, ничего страшного. Когда за Альбером закрылась дверь, он на минуту задержался в задумчивости.

– Спокойной ночи, моя дорогая, – сказал он.

– Спокойной ночи, папа.

Он поцеловал дочь в лоб. Мадлен так целовали все мужчины.

20

Эдуар немедленно почувствовал, что Альбер разочарован. Он вернулся после своего свидания мрачным; с его подружкой все вышло не так, как он ожидал, несмотря на дивные новые ботинки. Или именно из-за них, подумал Эдуар. Зная, что такое подлинная элегантность, он невысоко расценил шансы Альбера, увидев, во что тот обут.

Войдя в комнату, Альбер отвернулся, будто оробев, что было странным. Обычно он, напротив, пристально вглядывался – все в порядке? Это был даже чересчур пристальный взгляд, доказывавший, что он не боится смотреть на лицо товарища, когда на том нет маски, как в этот вечер. Вместо этого Альбер уложил туфли в коробку, будто прятал сокровище, но без радости, сокровище не оправдало возлагавшихся на него надежд, и он винил себя в том, что поддался искушению, такие траты, притом что у них полно расходов, и все это – чтобы покрасоваться у Перикуров, даже маленькая горничная помирала со смеху. Он застыл на месте, Эдуар видел лишь неподвижную поникшую спину.

Это и побудило его решиться. А между тем он обещал себе ни о чем не говорить, пока его проект не будет полностью завершен, а до этого было еще далеко. Более того, он до сих пор был не совсем доволен уже сделанным, да и Альбер не в том настроении, чтобы беседовать о серьезных вещах… столько причин держаться первоначального решения открыть свой замысел как можно позже.

Эдуар вопреки всему решился выдать секрет лишь из-за печали, в которую погрузился товарищ. На самом деле этот довод лишь скрывал истинную причину: он спешил; с тех пор как после обеда он закончил рисунок с ребенком, изображенным в профиль, он сгорал от нетерпения.

Ну и бог с ними, с хорошими намерениями.

– По крайней мере, я хорошо поужинал, – сказал Альбер, не вставая.

Он высморкался, оборачиваться не хотелось, не стоит устраивать спектакль.

Эдуар переживал напряженный момент – момент победы. Не над Альбером, просто впервые с тех пор, как рухнула его жизнь, он остро ощущал победу, воображая, что теперь будущее зависит от него.

Альбер, потупившись, пробормотал «схожу за углем», Эдуару хотелось сжать его в объятиях, будь у него губы, он бы его расцеловал.

Альбер, спускаясь вниз, всегда надевал большие клетчатые тапочки, я сейчас, добавил он, будто это было необходимо уточнять; так пожилые супруги часто говорят что-то по привычке, не отдавая себе отчета, что значили бы их слова, если бы в них действительно кто-то вслушался.

Едва Альбер ступил на лестницу, Эдуар вскочил на стул, поднял люк, достал пакет, переставил стул, стряхнув с него пыль, он устроился на оттоманке, наклонился, достал из-под дивана свою новую маску, надел ее и, положив альбом с рисунками на колени, стал ждать.

Он слишком рано приготовился, время, казалось ему, тянулось медленно в ожидании, когда на лестнице наконец раздадутся шаги Альбера, грузные, так как ведро с углем – большое – весило чертовски много. Наконец Альбер толкнул дверь. Когда он поднял глаза, то в изумлении застыл, выпустив ведро, которое покатилось со страшным металлическим грохотом. Он пытался удержаться, вытянул руку, не нашел за что ухватиться, приоткрыл рот, чтобы не упасть в обморок, ноги его подкосились, наконец он рухнул на колени на пол, совершенно пораженный.

Маска, которую надел Эдуар, была большой, почти в натуральную величину, головой его лошади.

Эдуар вылепил ее из плотного папье-маше. Здесь было все: и коричневый, в темных прожилках цвет, и фактура лошадиной шкуры, сделанной из светло-коричневого, очень мягкого на ощупь плюша, и тощие свисающие брыли, длинная угловатая лошадиная морда, с разверстыми выемками ноздрей… громадные, с подшерстком приоткрытые губы – умопомрачительное сходство!

Когда Эдуар закрыл глаза, глаза закрыла и сама лошадь. Это она и есть. Альбер никогда не связывал лошадь и Эдуара.

Он был взволнован до слез, будто встретил друга детства, брата.

– Ну и ну!

Он одновременно плакал и смеялся, ну и ну, твердил он, стоя на коленях, он разглядывал свою лошадь, ну и ну… Это было страшно глупо, это он понимал, но ему хотелось расцеловать эту лошадь в громадные бархатистые губы. Альбер ограничился тем, что протянул указательный палец и дотронулся до губ. Эдуар узнал в этом давний жест Луизы, чувства захлестнули его. Что тут еще скажешь. Друзья хранили молчание, каждый был замкнут в своем мире, Альбер гладил лошадиную голову, Эдуар принимал ласку.

– Я никогда не узнаю, как ее звали… – сказал Альбер.

Даже великая радость всегда содержит легкую примесь сожаления, во всем, что мы переживаем, есть оттенок утраты.

Только потом, как будто он только что возник на коленях у Эдуара, Альбер заметил альбом для рисунков.

– О, ты снова взялся за рисование?! – вырвалось у него. – Я так рад, ты представить себе не можешь!

Альбер смеялся в одиночку, словно наслаждаясь тем, что его усилия наконец вознаграждены. Он указал на маску:

– И это тоже! С ума сойти! Какой вечер! – С приятным предвкушением он протянул руку к альбому. – А… мне можно взглянуть?

Он сел рядом с Эдуаром, который медленно открыл альбом – настоящая церемония.

С первых же страниц Альбер ощутил разочарование. Скрыть это было невозможно. Он бормотал, ах, да… очень хорошо… очень хорошо… чтобы выиграть время, потому что на самом деле он не знал, что сказать, чтобы это не прозвучало фальшиво. Да что же это такое, в конце концов? На листе большого формата был нарисован солдат, и это было страшно некрасиво. Альбер закрыл альбом и изумленно спросил, указывая на обложку:

– Скажи, а где ты это достал?

Лучшего отвлекающего маневра он не нашел, но хоть так. Это Луиза. А кто еще. Достать альбом для рисования для нее, должно быть, легче легкого.

Теперь надо бы снова взглянуть на рисунки, но что сказать? На этот раз Альбер решил просто кивать…

Он задержался на втором листе, где тонко заточенным карандашом была нарисована каменная статуя на постаменте. Слева на странице ее можно было видеть спереди, а справа – в профиль. Статуя представляла собой фигуру солдата-фронтовика, стоящего в полном вооружении и каске, с ружьем на плече, он подался вперед, готовый идти, с высоко поднятой головой, взглядом, устремленным вдаль, чуть отведенная назад рука, вытянутые пальцы еще касаются руки женщины. Она стоит сзади, в фартуке или в халате, прижала к себе ребенка и плачет, оба такие молодые, под рисунком название: Уходим в бой.

– Как здорово нарисовано!

Вот и все, что Альбер сумел выжать.

Эдуар не обиделся, он отступил на шаг, снял маску и опустил ее на пол перед ними. Так что лошадь, казалось, проросла в полу и потянулась к Альберу своим огромным, окаймленным подшерстком ртом.