Неволин молчал. Полина не видела его всю войну – он не только погрузнел и обрюзг, но переменился гораздо более глубоко, это она понимала. Но что означает его молчание и каменное выражение лица, чего от него следует ожидать, этого ей понять не удавалось.
– Ну? – сказала она.
Он повернулся и вышел из тамбура.
Когда Полина вернулась к себе в купе, Неволина там уже не было. Наверное, он просто перешел в другой вагон, ну конечно, не на ходу же с поезда спрыгнул, но все-таки это была победа, которая обрадовала бы ее, если бы она сохранила способность радоваться. Но поскольку радоваться Полина разучилась, она просто разобрала постель, выключила свет и легла, благо в купе мягкого вагона никого, кроме нее, не было.
Штору она не опустила: все равно за окном сплошная тьма. Полина знала, конечно, что Россия огромна, но только теперь, когда она вскочила в поезд на Ярославском вокзале и поехала по Транссибу куда глаза глядят, да хоть в Тихий океан готова была броситься во Владивостоке, лишь бы уйти от того, что уничтожило ее жизнь, – после этого размеры страны перестали быть для нее отвлеченностью.
Леса, леса, пустоши, поля, мерцающие огоньки редких деревень, леса, леса опять – бесконечные пространства проносились мимо… Нет, не мимо – она чувствовала, что погружается в эти пространства, и не понимала только, что происходит с нею при этом, что означает для нее такое погружение, тревогу или, наоборот, покой? Скорее покой, да. Но кажется, что это покой небытия.
С этой мыслью Полина уснула. А проснулась от такой острой, такой резкой боли, что не смогла сдержать вскрик. Ей показалось, что кто-то ударил ее в живот ножом, и на секунду она даже подумала, что Неволин решил ее убить. От него всего можно было ожидать, да и приказ ему могли отдать какой угодно, и он вряд ли ослушался бы любого приказа.
Но в купе было по-прежнему пусто, и тишину нарушал только стук колес. Полина сползла с полки и, сидя на полу, с трудом дотянулась до защелки на двери. В коридор она тоже не вышла, а выползла. На полу в коридоре и обнаружила ее, скорчившуюся, проводница.
Все дальнейшее: беготню, восклицания, носилки к поезду на ближайшей станции – Полина помнила сквозь режущую боль, такую сильную, что она не оставляла возможности чем-либо интересоваться. Поэтому то, что сняли ее с поезда в городе Кирове, который раньше назывался Вятка, стало ей известно уже в больнице, и то не сразу, а после операции – удаления аппендикса с начавшимся перитонитом.
Сказала ей об этом медсестра, когда зашла проведать ее вечером после операции. По тому, что и в Кирове ей отвели отдельную палату, Полина поняла, что Неволин находится где-то неподалеку. О его присутствии свидетельствовало и лекарство, которое он доставил в больницу, – недоступный простым смертным английский пенициллин. Можно было радоваться, что ее преследователь по крайней мере не является перед нею открыто, как явился в купе, когда поезд остановился на станции Котельнич. Но Полине этого было мало, она хотела избавиться от его присутствия совсем.
Медсестра по имени Зина подходила для ее плана как нельзя кстати. Одного взгляда на эту серьезную девушку, на ее простонародную красоту было достаточно, чтобы понять: она сделает все, о чем Полина ее попросит, если обосновать просьбу убедительно, пусть даже эта просьба будет такой экзотической, как помощь в побеге из больницы.
Людей Полина видела насквозь, не ошиблась и на этот раз. Именно Зина вывела ее на следующий день из палаты и отвезла в Трифонов монастырь, кельи которого были превращены в комнаты коммунальной квартиры. Целую неделю Зина делала Полине перевязки и уколы и сообщала, что происходит во внешнем мире: что Неволин сначала устроил в больнице скандал, но потом почему-то успокоился и вообще исчез.
Полина усмехнулась, узнав об этом. Ей-то причина его исчезновения была понятна. Видимо, записка, которую она оставила на больничной тумбочке: «Смотри, я тебя предупредила», – показалась ему убедительной, и он не стал испытывать ее решимость.
Она хотела избавиться не от него даже, он был ей безразличен, а от всего, что было с ним связано. Она провела черту у себя за спиной, поняв, что ничего не может сделать – ребенка ей не отдадут. Она каждую ночь, как заклинание, повторяла: если чего-то не можешь изменить в своей жизни, значит, надо или прервать эту жизнь, или свыкнуться с неизбежным. С отсутствием ребенка ей и свыкаться было не надо, она его ни разу не видела, а после того, что пришлось ей увидеть в войну, этот огонек – рожденная ею дочь – едва мерцал в глубине ее сознания и уже казался призрачным…
– Нету никаких призраков, Полин. Люди наяву такое творят, что и призраков не надо.
Полина вздрогнула. Она и не предполагала, что уже сама с собой разговаривает. Так и с ума сойти недолго!
– А кто же здесь в стенах стучит, а, Коля? – сказала Полина. – Призраки точно.
Она обернулась от окна и посмотрела на соседа, только что вошедшего в общую кухню.
Николай Чердынцев был самым интересным человеком среди разношерстной публики, населяющей монастырские кельи. В людях он разбирался не хуже Полины, это она сразу поняла, и это было неудивительно после семи лет Вятлага, куда он попал из Московского университета за организацию студенческого исторического кружка, который сочли то ли правоцентристским, то ли наоборот; Полина не стала вникать в эти подробности. Из лагеря Николай вышел больным, это для нее было очевидно. Болезнь у него была не физическая – душа его была искалечена, разум взбудоражен, и понятно было, что жизнь ему сломали навсегда, нигде он не найдет покоя. Из-за постоянно снедающей его нервной тревоги общаться с Николаем было трудно, но интересно: он был умен и беспорядочно, но глубоко образован – в лагере, как он объяснил, не было недостатка в профессуре.
– Ты о чем задумалась? – спросил Николай. – А я с работы шел и тебя с улицы увидел. Стоишь у окошка, как на картине. Ждешь кого-то?
– Нет. То есть да!.. – вспомнила Полина. – Подругу жду, сейчас должна прийти.
Хотя ее отношения с Зиной трудно было назвать дружбой, слишком уж разными они были, но объяснять это Николаю ей не хотелось. Никому и ничего ей не хотелось больше объяснять. Кокон ее одиночества отвердел, превратился в броню.
– Познакомила бы с подругой, – подмигнул Николай. – Сама ты со мной не хочешь, и что ж мне, одному пропадать, молодому-удалому?
Он часто вот так вот ерничал, это было частью его тревоги, его надлома.
– Через час заходи, – сказала Полина. – Представлю тебя в лучшем виде.
Николай кивнул и ушел. Полина вздохнула с облегчением. Даже с ним ей не хотелось разговаривать. Ей казалось, что каждое слово, которое она произносит, – это обман.
Ощущение, что она живет в непреходящем обмане, было таким сильным, что повлияло на состояние ее ума. Полина заметила, что стала придумывать какие-то несуществующие истории и даже рассказывать их Зине в ответ на ее расспросы о том, например, что за человек привез для нее пенициллин и почему этот человек потом исчез. Да, в ответ она выдумала что-то сногсшибательное – что человек этот влюблен в нее с тринадцати лет, что она бежала от него за границу… Чушь какую-то выдумала, в общем. Неизвестно, поверила ли всему этому Зина, но Полине было проще сказать ей даже такую вот чушь, чем неприглядную правду.