* * *
Лежу, не сплю и вспоминаю детство.
Живой отец ведет меня к реке
Учиться плавать. Я боюсь и плачу.
О память, золотая тень от жизни!
* * *
За полчаса из города Тиньдзяня
Домчались мы до города Пекина.
Пешком бы шли без малого неделю.
Как долго люди жили в старину!
* * *
Мудрец сказал, что люди на том свете
О смысле жизни спорят и, поладив,
Вернутся в мир.
Не ждите, не вернутся…
* * *
Как бабочки выпрастывают крылья
Из коконов, так зелень прет из почек.
А я смотрю и вижу, как последний
Пожухлый лист кружится с ветки наземь…
* * *
О нет, не может клоун суетливый
С лиловой нарисованной улыбкой
Работать укротителем медведя!
И выключил я глупый телевизор,
Где снова угрожал Москве Обама.
* * *
Любил смотреть, как раздевалась ты,
Снимая платье и белье из шелка.
Лежал и верил, что когда-нибудь
Ты снимешь тело, душу обнажая…
* * *
Есть ли загробная жизнь,
Не так уж и важно, пожалуй…
Есть ли загробная память?
Это вопрос так вопрос!
* * *
Тот самый врач, который мне поставил
Смертельный, но неправильный диагноз,
Сам вскоре занемог, и понимая,
Что безнадежен, спрыгнул в одночасье
С верхушки роковой Каширской башни.
К чему я это вспомнил? Ни к чему…
* * *
Все чаще я бессонно сокрушаюсь,
Что мог бы век прожить совсем иначе —
Умнее, бережливее, точнее —
И выучить английский в совершенстве.
Был в юности поэт. Теперь – бухгалтер…
* * *
Я раньше вспоминал тех добрых женщин,
Которых знал в горячке сладострастья.
Теперь я вспоминаю тех гордячек,
Которые, смеясь, меня отвергли…
Затейлив подступающий склероз!
* * *
С каждым апрелем все больше
Юных, чарующих женщин
Ходит по улицам нашим
Радуя глаз пожилой…
Как ты, природа, мила
В строгом своем обновленье…
* * *
Никакой остроносый «Конкорд»,
Никакой звездолет светоскорый
Не умчит так далеко отсюда,
Как сколоченный наскоро гроб…
* * *
Плавая в море, завидуем рыбам.
Мчась в поднебесье, завидуем птицам.
Нам не завидуют птицы и рыбы.
Кто позавидовал, стал человеком…
* * *
Во сне плутаю, как в дремучей чаще.
Не понимая, кто я, где и с кем.
А просыпаюсь – исчезаю в жизни,
Которая дремучей снов моих.
2014
Еще ты спишь, рассыпав косы,
Любимая…
Но мне пора!
Я выхожу в открытый космос
Из крупноблочного двора
И улыбаюсь сквозь зевоту
Всему, чего коснется взгляд:
Вокруг меня компатриоты,
Подобно спутникам, летят,
С часами суету сверяя,
Гремя газетой на ветру,
Докуривая и ныряя,
В метро, как в черную дыру.
Тоннель из тьмы и света соткан.
Но к солнцу лестница плывет.
Растет уступами высотка,
Напоминая космолет.
Строку задуманную скомкав,
Я застываю впопыхах,
На миг влюбляюсь в незнакомку
С печалью звездною в очах.
И вновь спешу, прохожий парень,
Мечту небесную тая.
Я твой неведомый Гагарин,
Москва, Вселенная моя!
2014
Интересное это дело – при жизни литератора писать о нем, как поэте, так сказать, завершившем свой поэтический путь, но успешно, и даже я бы сказала – сверхуспешно! – продолжившем путь литературный – в прозе, драматургии, публицистике.
В принципе в литературе это явление нередкое. Однако гораздо чаще встречается два других случая – лирический поэт и прозаик сосуществуют в одном лице всю жизнь, как Бунин и Набоков, либо – прозаик, добившись успеха на новой ниве, напрочь отказывается от себя-поэта, «сжигает» в прямом и переносном смысле свои стихи, как это сделал, например, Леонид Леонов.
Юрия Полякова в этом контексте я бы соотнесла с Мариэттой Шагинян, которая начинала как заметный символистский поэт, была признана в этом сообществе, издала в начале XX века две поэтических книги, одна из которых – «Orientalia» (1913) – выдержала 7 переизданий. В дальнейшем Шагинян стала широко известным советским прозаиком, литературоведом, публицистом, но от поэтического своего начала при этом никогда не отказывалась. Так, в первый том прижизненного девятитомника («Художественная литература», 1971) она включила свои стихи 1906–1921 года, предпослав им автобиографическое вступление «Писатель о себе».
Юрий Поляков тоже публикует в первом томе своих собраний сочинений стихи из первых четырех книг, изданных в 80-е годы прошлого века, сопровождая публикацию веселым и остроумным очерком «Как я был поэтом», тем самым значительно облегчив работу исследователя этого начального периода своего творчества.
Итак, сначала цитата: «Человека, который хоть недолго был поэтом, я узнаю с первого взгляда. И не важно, кем он стал после своей поэтической кончины – журналистом, прозаиком, политиком, инженером, бизнесменом, генералом, бомжем… Как заметил, кажется, Флобер: на дне души самого жалкого бухгалтера лежат обломки великого поэта. А все дело в том, что поэт – счастливый невольник слова. Он и в быту разговаривает совсем не так, как другие, – не просто обменивается информацией, а наслаждается, упивается рождением внезапного словесного смысла… Он кожей чувствует, что иной раз крошечный промежуток между словами значит куда больше, нежели сами слова. Для него слово – это живая белка на великом древе, соединяющем землю и небеса. Для большинства же слово – это просто шапка, пошитая из мертвых беличьих шкурок…» Так Ю. Поляков начинает рассказ о том времени, когда он писал стихи, начинал печататься, «был поэтом». И сразу задает ориентиры пространства, в котором, по его мнению, заключены сами понятия «поэт» и «поэзия». Сравнение поэтического слова с живым существом, соединяющем землю с небом, не случайно. Особенно актуально это звучит сегодня, когда шапками «из мертвых беличьих шкурок» заполнены не только толстые литературные журналы и самодельные сборники стихов, но и обширные пространства его величества Интернета.