Пораженная всем услышанным, я не сразу нашла что ответить. Наконец, медленно собираясь с мыслями, я проговорила:
— Видишь ли, Влад… я тоже должна тебе признаться кое в чем. Я никогда не училась в школе милиции… я окончила академию права, достаточно давно. А сейчас я занимаюсь частными расследованиями и разрабатываю дело об убийстве профессора по просьбе его… одного из моих клиентов.
Влад смотрел на меня с нескрываемым удивлением, но потом на его лице промелькнула какая-то новая мысль, и он задал вопрос:
— Вы сейчас сказали: «…по просьбе его…». Кого — его? Его друга? Неужели у такого человека были друзья?
— Влад, данные клиента — это закрытая информация.
— Или, может быть, эта неприятная женщина… как ее там… Зилькерт…..Зильберг… Она заказала расследование?
— Извини, я не могу говорить об этом, — ответила я своему настойчивому собеседнику, и не подозревавшему, что «эта неприятная женщина» была одной из самых первых подозреваемых.
— Скорее всего, это она, — говорил Влад, пытливо глядя мне в глаза, как будто надеясь высмотреть там ту самую истину, которую не смог ему поведать покойный профессор. — Ей интересно узнать, кто ее дружка кокнул. Повторяю: к убийству причастен только я один!
— Разумеется, Влад, это твое право — говорить так, но я, как ты понимаешь, должна буду передать своему клиенту твой рассказ именно в том виде, как я его услышала.
Не знаю почему, но я так и не решилась сказать ему про диктофон. Он давно уже был выключен, и сейчас мы беседовали с Владом «без протокола».
— Говорите что хотите, — лицо его снова стало угрюмым, — мне все равно. Если бы вы знали, каково это — приходить каждый день домой и видеть, как из близкого тебе человека по капле уходит жизнь…
Влад невидящими глазами смотрел в пространство, и у меня язык не поворачивался задать какой-нибудь сочувственный вопрос. Понимая, что абсолютно невозможно сейчас задерживать этого мальчика или применять к нему какие-либо другие репрессивные меры, я молча сидела рядом с ним на скамейке, пытаясь задавить в себе профессиональные инстинкты. Девяносто девять процентов было за то, что никуда он не денется, даже в том случае, если Надежда Сергеевна посчитает необходимым обратиться в милицию и рассказать о нем следователям. Но один процент вероятности я, как настоящий профессионал, всегда оставляла, и он будоражил все мое детективное нутро. «А ну как Влад удерет?» — коварно подначивал мерзкий процент откуда-то из закоулков сознания, и мне стоило труда не пойти у него на поводу. Но я уже решила, как поступлю.
— Влад, — сказала я, выводя его из хмурой задумчивости, — на данный момент наш с тобой разговор — конфиденциальная информация, которая, кроме нас двоих, станет известна еще только одному человеку: моему клиенту. Именно он будет решать, как с ней поступить. Я действую в интересах клиента, а не в своих собственных, поэтому самолично никаких заявлений ни в милицию, ни куда бы то ни было давать не уполномочена. Твоя судьба сейчас — в руках моего заказчика. Как он решит, так и будет. Если он посчитает нужным передать полученную информацию компетентным органам, тебе придется отвечать в суде. Но, возможно, он не захочет этого делать…
— Ну да — не захочет, — язвительно ухмыляясь, перебил меня Влад. — Да эта, как там ее, Зилькрец, что ли, она только рада будет, если меня посадят! Им же нет большего удовольствия, чем смотреть, как над человеком издеваются…
— Пожалуйста, не перебивай меня! Давай будем исходить из того, что пока тебе неизвестно, кто заказал расследование, тем более что это на самом деле так. Я бы хотела попросить тебя только об одном: до того момента, пока мой заказчик не примет окончательного решения, постарайся ни с кем не говорить о том, что сегодня произошло. Даже со своими друзьями. Они могут заволноваться, могут сами проговориться, а это совершенно ни к чему ни тебе, ни им.
— Хорошо, я не скажу. Но привлечь их вам не удастся, даже не надейтесь. Я все буду отрицать!
— Это я уже поняла, можешь не повторяться. Ты не мог бы оставить свой телефон, на случай, если…
— Если меня приедет милиция забирать?
— Нет, если я захочу сообщить тебе, какое решение принял мой клиент.
— Да. Записывайте.
Я записала номер, мы попрощались, и я медленно побрела из институтского парка, где только что было раскрыто одно из самых моих запутанных дел, к своей машине.
Дело было раскрыто. Достаточно сложное, несмотря на внешнюю его незатейливость, но почему-то удовлетворения от хорошо выполненной работы я не ощущала.
Ситуация была не из тех, когда можно четко подразделить: вот — черное, а вот — белое. В только что выслушанной мною истории была масса обстоятельств, которые так и подталкивали оправдать преступника и обвинить его жертву. Но, с другой стороны, дикое в своей жестокости избиение человека, повлекшее за собой смерть, — такой поступок не должен остаться безнаказанным. Как найти равновесие в этой ситуации? Меру вины Влада — и меру его невиновности?
Размышляя о высоких материях, я неторопливо шла по тротуару вдоль проезжей части, совершенно не обращая внимания на то, что происходило вокруг. А вокруг была осень. С дождями и неизбежными после них лужами. Как выяснилось впоследствии, как раз мимо одной из таких луж, больше похожей на озеро, я и проходила, задумавшись о том, что есть истина, когда какой-то местный Шумахер, которому и в голову не пришло сбавить скорость, на всем скаку пролетел по этому озеру совсем рядом с тротуаром и облил меня с ног до головы. Не забрызгал, не испачкал, а именно — облил.
Онемев от неожиданности и такого беспросветного хамства, я стояла на тротуаре, не зная, что должна сейчас сделать, а грязные потоки стекали с меня, капая с волос за шиворот и пробегая ледяными струйками по телу.
Настроение мое, и без того не слишком радостное, упало до нуля. Я готова была просто разреветься прямо посреди тротуара, как первоклассница, и, скорее всего, именно так бы и сделала, если бы над ухом не прозвучало с иронией, но без злобы:
— Не повезло?
На этот раз я узнала его моментально. И моментально же поняла, что если я собираюсь застрелиться, то сейчас — самое время. Действительно: на свалке он меня уже видел, в прикиде бомжа — тоже, единственное, чего недоставало для завершения впечатления, — полюбоваться на меня в образе мокрой курицы. Точнее, грязной мокрой курицы. Теперь картина полная, и если приятный мужчина, проявивший ко мне интерес, тот давний случай на свалке и мог бы принять за недоразумение, то теперь-то уж у него не будет никаких сомнений в том, что я — сумасшедшая бомжиха, сбежавшая из обезьяньего питомника. Где меня держали в отдельной клетке и за деньги показывали гражданам.
В таком отчаянном положении плакать мне сразу же расхотелось, и, поддаваясь, возможно, последней в этом деле противоположности, я от уныния перешла к бешенству, минуя все промежуточные стадии. Я уже набрала в легкие воздуха, чтобы исторгнуть из себя все русские народные выражения, которые теснились в моей груди, тем самым окончательно лишив себя надежды когда-нибудь познакомиться с загадочным собеседником поближе, но он успел опередить меня, совершенно спокойно и все с той же легкой иронией предложив: