Паркер поблагодарил его и повернулся к выходу, но заметил на столе возле передатчика то, что никак не ожидал увидеть на корабле, подобном «Кэрри Дансер», — круглый глазированный торт, не слишком умело изготовленный. Верхушка торта была утыкана маленькими свечками. Паркер поморгал и снова посмотрел на Вилли Луна:
— Что это, черт возьми?
— Это праздничный торт, — гордо улыбнулся ему Вилли Лун. — Его испекла моя жена. Вот ее фотография. Она сделала торт два месяца назад, чтобы он наверняка был у меня в день рождения. Красиво, правда?
— Очень красиво, — чистосердечно сказал лейтенант Паркер и посмотрел на фотографию. — Красиво, как и девушка которая этот торт сделала. Ты, должно быть, очень везучий человек.
— Да, я такой и есть. — Он снова радостно улыбнулся. — Я действительно очень везучий, сэр.
— А когда день рождения?
— Сегодня. Поэтому я и поставил торт. Мне сегодня исполнится двадцать четыре года.
— Сегодня... — Паркер покачал головой. — Ты выбрал удивительное время, чтобы отпраздновать день рождения. Удивительное со всех точек зрения. Но ведь когда-то день рождения все равно надо праздновать. Удачи, и наилучшие поздравления с днем рождения.
Он повернулся, перешагнул через комингс и тихо закрыл за собой дверь.
Вилли Лун умер, когда ему исполнилось двадцать четыре года. Он умер в свой двадцать четвертый день рождения, в самый разгар дня, под жестокими лучами тропического солнца, сиявшего над его головой. Белый свет, яркий беспощадный свет солнца будто насмехался над единственной свечкой, все еще горящей на праздничном торте. Желтый огонек вспыхивал и затухал, вспыхивал и затухал с монотонной регулярностью, а корабль покачивался с одного борта на другой. Тень то появлялась в окне крыши радиорубки, то исчезала. Потом опять появлялась, падала на свечу, на праздничный торт и на фотографию Анны Мей — робко улыбавшейся девушки с острова Батавия, испекшей этот торт.
Но даже умирая, Вилли Лун не мог видеть ни фотографии своей молодой жены, ни торта, ни свечки, так как он ослеп. Он не понимал, почему это случилось, ведь последний из этих сильных ударов, настигших его десять секунд назад, пришелся ему по затылку, а не по лицу. Он не видел солнечного света, не видел ключа своего радиопередатчика, но последнее вовсе не было обязательным, ибо мистер Джонсон из радиошколы Маркони всегда твердил, что никто не станет настоящим радистом, если не сможет передавать радиопослания так же хорошо в темноте, как и при свете дня. Еще мистер Джонсон говорил, что радист должен последним оставлять свой пост, покидать корабль вместе с капитаном. Вот почему рука Вилли Луна, двигаясь вверх и вниз, вверх и вниз в ритме стаккато, как это делает тренированный радист, работая с ключом, посылала один и тот же сигнал снова и снова: «SOS. Атакуют самолеты противника, 0°45' северной широты, 104°24' восточной долготы. Мы горим. SOS...»
Спину его ужасно жгло. Пулеметные пули, он не знал в каком количестве, доставляли ему большую, очень большую боль. Но лучше пусть они попадают в него, подумал он, чем в радиопередатчик. Если бы не спина, то был бы разбит радиопередатчик и не передавался бы сигнал бедствия. И не оставалось бы никакой надежды. Хороший же он был бы радист, если бы не мог передать самое важное сообщение в своей жизни... Но он посылал это сообщение, самое важное сообщение в жизни, хотя рука его сильно отяжелела и передающий ключ стал прыгать из стороны в сторону, выскальзывая из слабеющих пальцев.
В ушах слышался странный приглушенный грохот. У Вилли Луна мелькнула мысль, что это звук авиационных двигателей, или это огонь ревет на палубе, приближаясь к радиорубке, или это бурлит в голове его собственная кровь. Скорее всего, шумело в голове, ибо бомбардировщики к этому времени должны были уже улететь, выполнив свою работу, а ветра, чтобы раздуть пламя, не было. Впрочем, все это не имело значения. Действительно, ничего уже не имело значения, кроме того, что его рука должна до последнего держать ключ радиопередатчика и посылать сообщение. И оно ушло. Оно уходило снова и снова. Но теперь это был бессмысленный и беспорядочный набор точек и тире.
Вилли Лун не знал этого. Для него ничего больше не было ясным. Повсюду темнота, все смешалось, и он как будто падал, но внезапно почувствовал, как край стула упирается ему под колени. Значит, он все еще тут, все еще сидит за радиопередатчиком. Он улыбнулся своим глупым мыслям. Снова вспомнил о мистере Джонсоне и подумал что мистер Джонсон не стал бы стыдиться, увидев его сейчас. Он вспомнил о своей темной нежной Анне Мей и опять улыбнулся без сожаления. И еще вспомнил торт, такой чудесный торт, который могла испечь только она, а он даже не попробовал его. Он огорченно качнул головой и вскрикнул, когда острый скальпель агонии полоснул голову и достиг ничего не видящих глаз.
На секунду, только на секунду сознание вернулось к нему. Правая рука соскользнула с ключа. Он понимал, что отчаянно необходимо вернуть руку на ключ, но силы оставили его — рука не шевельнулась. Он двинул левой рукой, взялся ею за правую кисть, пытаясь ее поднять. Она оказалась чрезмерно тяжелой, будто прибитой гвоздями к столу. Вилли вновь смутно, коротко вспомнил о мистере Джонсоне, надеясь, что сделал все возможное. Тихо, без вздоха склонился он к столу, уронив голову на скрещенные руки, уткнувшись бровью в торт. Свечка наклонилась почти горизонтально, капающий воск образовал маленькую лужицу на полированном столе, а от свечки вверх начала лениво подниматься спиралью густая черная струйка дыма. Густой и черный дым стал стлаться по палубе и заполнять маленькую радиорубку. Темный маслянистый дым, который не мог сопротивляться жестоким солнечным лучам и скрывать три маленьких отверстия с красной каймой в спине Вилли Луна, навалившегося на стол. Огонь свечки то вспыхивал, то гас. Вот она вспыхнула еще раз и — потухла.
Капитан Френсис Файндхорн, коммодор Британско-арабской компании нефтеналивных судов и капитан судна «Вирома» водоизмещением в двенадцать тысяч тонн, последний раз постучал по барометру ногтем указательного пальца, мгновение невыразительно глядел на него и медленно отошел к своему креслу в капитанской рубке. Машинально протянув руку к вентилятору над своей головой, он направил струю воздуха прямо в лицо, поморщился, когда его ударил горячий и влажный воздух, и снова отвел вентилятор сторону, быстро, но без спешки. Капитан Файндхорн ничего никогда не делал в спешке. Даже следующие простые жесты — ему нужно было снять белую фуражку с золотым крабом и протереть носовым платком редеющие темные волосы — он проделал неспешно, с абсолютным отсутствием ненужных движений, так что каждый инстинктивно понимал эту спокойную целеустремленность и эту ненарочитую экономию движений как неотъемлемую часть характера.
За спиной послышались легкие шлепки шагов, пересекающих палубу из твердого как сталь тикового дерева. Капитан Файндхорн вновь водрузил фуражку на голову, уселся поудобнее в кресле и посмотрел на своего старшего помощника, стоявшего там же, где только что стоял он сам, и задумчиво изучающего барометр. Какое-то время капитан Файндхорн молча глядел на него и размышлял о том, что его старший помощник является классическим опровержением широко распространенного мнения, будто светловолосые и белокожие не в состоянии хорошо загореть. Полоска на шее между белой рубашкой старшего помощника и светлыми, выгоревшими на солнце почти до платинового цвета льняными волосами была цвета старого темного дуба. Старший помощник повернулся, поймал его взгляд, и Файндхорн коротко улыбнулся: