Мария даже улыбнулась этим словам — всей лжи, которая была в них.
— Нельзя любить человечество, не любя человека, — сказал тот, кто был ложью и тьмой. — И слепая любовь хуже ненависти. Всепрощение — дорога, которой приходит зло.
— Я прощаю даже тебя, — сказала Мария в тот миг, когда Анна, оказавшаяся за спиной двойника Шедченко, достала из кармана пальто нож и вонзила его в спину посланника зла.
Мир закружился. Потолок косо скользнул к полу, пол вздыбился, ударяя в лицо. Тот, кто считал себя лишь копией человека, упал на скользкий линолеум. Свитер намок почти мгновенно, кровь толчками била из раны. Девушка с ножом в руках стояла над ним — глядя испуганно, но без страха.
— Ты не совершила зла, — сказала та, что пришла в мир со светом. — Ты остановила зло.
— Он… не будет спасен? — прошептала Анна.
— Не знаю… все в нем теперь, — та, что пришла в мир со светом, склонилась над двойником Шедченко. Он молча смотрел в ее лицо — в глаза, в которых было столько света и тепла… словно в жерле доменной печи. — Я могу спасти тебя, — сказала она.
Он не ответил. Странно, почему-то думалось совсем не о том. Ни о мире, где Сила уже никогда не сможет стать защитой, ни об этой девушке, чья доброта будет страшнее любой злобы. Ни о том, как бездарно он прожил свой единственный день.
Двойник Шедченко думал о сестре, которую уже не сможет увидеть, и о семье, которая все равно никогда не была его семьей.
— Я могу дать тебе прощение и жизнь, — сказала женщина, глядя ему в лицо. — Ты можешь уйти с миром — или раскаяться, и пойти со мной рядом. Мне стоит лишь коснуться тебя — и рана закроется.
— Сила не прислуживает… она лишь служит, — прошептал он.
— И где же твоя сила?
В глазах поплыли белые туманные хлопья. Он помнил их с тех пор, когда был человеком, но в тот раз руки друзей успели затащить его за полуобрушенный угол глинобитной хижины, и под непрерывные матюки перетянули пробитое пулей плечо.
— Она уйдет со мной, — прошептал тот, кто не называл себя человеком.
— Тебе ее не получить.
— И все же я прощаю тебя, — на лице женщины не дрогнул ни единый мускул.
— Подавись им… своим прощением…
Он уже падал в тот темный колодец, который рано или поздно ждет всех. И голоса женщин становились все тише и тише, оставаясь там, где он был так недолго…
— Нам придется что-то сделать с телом.
— А он прощен?
— Да. Принеси носилки…
Посланник Силы попытался открыть глаза.
Но даже на это уже не было сил.
Поезд подошел к Саксаулу по расписанию. Ярослав, лежа на верхней полке, смотрел, как наплывают на пути грязные домишки, расписанные дембельскими лозунгами бетонные заборы, какие-то совершенно ужасные ларьки, уставленные бутылками с радужными этикетками. В Азии даже поддельное спиртное несет в себе некую гарун-аль-рашидскую пышность.
— Пам-парам-пам, — промычал Слава, глядя в окно. — Прекрасная местность. Ты хотел бы здесь жить? Тихо, уединенно. Можно думать и писать о вечном. А поезда все идут с востока на запад и с запада на восток.
Ярослав не отреагировал. Поездка в поезде через степь всегда нагоняла на него тоску.
— Как ты думаешь, москвичи поверят, что есть город под названием Саксаул?
— Они вначале будут долго вспоминать, что это такое.
— Да, вероятно.
Старушка собралась уже с час назад. В недрах объемистой сумки исчезли почти нетронутые продукты, бесформенное толстое пальто было накинуто на плечи. Слава добродушно посмотрел на старуху. Предложил:
— Может вам помочь выйти?
— Спасибо, — очень чисто ответила та, покачав головой. Ярослав даже вздрогнул от неожиданности. Ощущение, что старушка не знала русского языка, уже успело устояться.
Поезд медленно затормозил, за окнами забегали торговки с сумками и бережно укутанными кастрюлями. Ярослав поежился, глядя в окно. Что-то столь беспросветное и холодное было в этой суете на затерянной в степях станции, что-то унылое и бесконечное, длящееся, казалось, от сотворения времен и не способное кончиться никогда. Это казалось ему самым страшным в любой поездке на поезде — крошечные станции и городишки, где живут — вынуждены жить — люди.
— Помнишь, как Геннадий говорил? — неожиданно спросил Слава.
Он кивнул. Тогда он ехал домой из Сибири, с одной из тех писательских конференций, на которые какой-то меценат выделил пару тысяч «зеленых». Часть пути он ехал с Геннадием Мартовым, фантастом из Новосибирска. Когда они проезжали такой же городишко — только утонувший не в степи, а в тайге, Геннадий, глядя в окно на шатающегося железнодорожника с полной сеткой бережно собранных бутылок, сказал: «а ведь это я мог здесь идти… с печатью вырождения на лице». Оказалось, что из этого городка он родом. Конечно, глядя на импозантного Мартова, который мог даже пиво из горлышка пить с выражением усталого аристократизма, представить его на перроне в рваном ватнике было невозможно. А вот наоборот… Ярослав, тогда еще совсем пацан, привыкающий к ощущению добродушных похлопываний по плечам от мэтров, смотрел на ничего не подозревающего мужичка, бредущего по перрону. И представлял его здесь, в купе, лениво раскинувшемся на полке и излагающим «когда я был в Куала-Лумпуре, довелось нам попробовать тот самый знаменитый плод дуриан…»
— Кто в силах это изменить? — спросил он.
— Никто, — безразлично ответил Слава.
Дверь купе дернулась, уползая в сторону. Старушка поднялась, часто кивая входящим мужчинам.
— У тебя, кстати, тоже был этот шанс, — наблюдая, как вошедшие извлекают из-под койки объемистые баулы, сказал Слава. — Навсегда остаться в маленьком городе среди степей.
— Что же — я виноват, что выбрал иное?
— Нет. По крайней мере, ты научился дарить новые жизни. Всем, кто возьмет в руки твою книгу… и на день-другой вырвется с полустанка, спящего в степях.
— Куда? В параллельный мир с мечами и драконами? В космос?
— Ну и что? С каких пор ты стал комплексовать? Ты думаешь, больше пользы принесет описание реальности? Этого городка, где ветер кружит пыль растраченных жизней; где отмерены все пути; где люди вынуждены жить маленькими радостями доставшейся судьбы? Зачем? Когда можно дать им то, что не доступно никому?
Старушка уже выплыла из купе. Мужчины, закинув сумки на плечи, протискивались в дверь. Выходящий последним кивнул им.