Хоть и пьяный, но дочку сразу узнал.
— Анюта, приезжай немедленно!
— Что случилось, папочка?
— Мать пропала.
— Как пропала?
— Послал за пивом — и нету.
— Давно послал?
— Еще утром. А сейчас сколько? Двенадцать?
— Папочка, ложись, поспи. Когда проснешься, мама принесет пива.
— Говорю же, мать пропала… А ты где?
— Я неподалеку. У вас все в порядке? Вы здоровы?
— Как же в порядке? — ответил отец с раздражением. — Дал последний полтинник — и где она? Вот тварь, да? Опять с Лехой спуталась.
— С каким Лехой, папочка?
— А то ты не знаешь! Рожа срамная из первого подъезда. «Жигуль» купил за полторы штуки, а ему цена — триста баксов. Ну ничего, я их обоих прижучу… И ты, засранка, тоже дождешься. Вечно мать покрываешь.
Дальше разговаривать с ним было бесполезно: приступ ревности обозначал последнюю стадию опьянения — дальше сон.
До улицы Дмитрия Ульянова она еще успела погоревать о том, какую глупость совершила, что поддалась любовному ослеплению и пошла работать в «Токсинор». Да нет, надо быть честной самой с собой, любовное увлечение тут ни при чем. Легкие бабки поманили. Возмечтала, занеслась, будто забыла, у кого теперь деньги в кармане. Как хорошо, как спокойно было возиться с рукописями, с подстрочниками! Какое удивительное ощущение, когда из несвязного литературного полубреда, из небрежных лексических пассажей твоими усилиями выстраивалась стройная музыкальная фраза, возникал сюжет и из словесной мути проступали люди, события, судьбы! Это похоже на волхвование. Соучастие в творчестве. А еще это похоже на любимого папочку, который, повалившись ввечеру замертво, с невнятным мычанием открывает поутру туманные глаза, прочухивается, ворча и чертыхаясь, и постепенно, жест за жестом, заново обретает человеческие черты, милые, родные ее сочувствующему сердцу…
Переводчицей она стала случайно, институт выбрала наугад, но на старших курсах уверилась, что нашла свое призвание. Тексты, переливание одного языка в другой — в беседе ли, на бумаге ли, неважно, — вот ее стихия. И люди, которые посвятили свою жизнь текстам, вымыслу, были ей понятны и близки. Среди них попадались всякие — с дурным характером, вздорные, недалекие, завистливые, — но злодеев не было, убийц не было, во всяком случае, ей не попадались, зато на всех лежала печать житейской неустроенности и легкого, прекрасного умопомешательства.
Правда, незадолго перед тем, как перейти в «Токсинор», она познакомилась с модным молодым писателем, автором нашумевших бестселлеров, лауреатом Букера и еще каких-то присуждаемых в Европе престижных премий, который угрюмо на всех перекрестках долдонил о том, что гением можно стать, лишь продав душу дьяволу. Он и сам собирался это сделать при первой оказии. Очарованная его угрюмым ухаживанием, Аня согласилась отужинать с ним в Доме литераторов, и весь вечер писатель красочно расписывал, как сладко совершать преступления въяве, а не описывать их на бумаге: к примеру, наблюдать, как трепещет в петле изнасилованная девочка с перерезанным горлом, или следить за агонией какого-нибудь издателя-идиота из бывших совков, которому с небрежной улыбкой подлил в вино синильной кислоты. Слушая небывальщину, Аня млела от ужаса, трепетала, но когда писатель (у него был звучный псевдоним — Иохим Говнюков) пообещал сводить ее на черную мессу, решительно отказалась. Больше того, уклонилась от интимного контакта, и не потому, что поверила во всю эту чепуху, а потому, что почувствовала в нем чужого, не вписавшегося в тесный круг текстовиков, детей слова.
Зато потянулась за Олегом Стрепетовым и ради него, мутанта, предала свое призвание и все остальное, чем дорожила и к чему успела привязаться. Как это объяснить? Говорят, проститутками не становятся, ими рождаются. Так ли это?
У дома ее встретил пожилой интеллигентный дворник Кузьма Михайлович, бывший доцент какого-то института. Расторопно убрал кирпичи с ее места на стоянке. Несмотря на все огорчения, Аня не забыла прихватить для него любимый сувенир — бутылку виски «Белая лошадь». Раньше у них были добрые, дружеские отношения: Кузьма Михайлович привечал молодую соседку, щебечущую на двух-трех языках, как на своем родном. Охотно делился с ней своими невзгодами. Его поперли из института после девяносто первого года, когда началась большая чистка, но не за вольнодумство, а по слабости здоровья. Он пережил обширный инфаркт со всеми вытекающими последствиями и года два еле волочил ноги, но на дворницкой службе заметно окреп. Нужды он не испытывал, его супруга, цветущая пожилая дама, работала в торговле, в дворники пошел по убеждениям. Объяснял Ане, что каждый человек, пока у него есть силы, обязан приносить хоть какую-то пользу обществу, иначе его существование становится бессмысленным с точки зрения всеобщего нравственного закона. Впоследствии ему предлагали вернуться в институт на полставки, но он отказался. Ему нравилась работа на свежем воздухе и вольное общение с людьми. На кафедре, говорил он, к нему будут относиться как к инвалиду, а здесь он сам себе голова.
Главной трагедией его жизни были дети — сын и дочь. Сын очень рано, сразу после школы, осуществил мечту подрастающего поколения, стал рэкетиром, купил подержанную иномарку, но куролесил недолго. Однажды поутру приятели доставили его домой полуживого, истыканного в разных местах ножами и с пробитой головой. С тех пор мальчик так и не оклемался. Сидел в кресле, как растение в кадке, пил, ел, мочился под себя и часами смотрел телевизор. Изредка оживлялся, когда видел на экране знакомое лицо. Вопил на всю квартиру: «Мама! Мама! Скорее сюда! Горелого показывают (Мартынюка, Гвоздя, Ржавого, Хлыста, Сучьего потроха и т. д.)». Многие из его бывших друганов и покровителей вышли в большие люди, стали известными бизнесменами, депутатами, политиками, и бедолага радовался за них, как ребенок: от рождения у него было доброе сердце и легкая, очарованная душа… С дочерью не лучше. В пятнадцать лет ее взял на содержание известный телемагнат, сулил звездную карьеру, казалось, живи и радуйся, но чем-то девочка ему не угодила, и он выкинул ее на улицу. С горя (и как осудишь?) невинное дитя пошло по рукам, подсело на иглу — и домой появлялось раз в год, в экстренных случаях, когда надо было сделать срочный аборт или подлечиться от венерической напасти. В своих детях Кузьма Михайлович души не чаял и считал все произошедшее с ними вопиющей несправедливостью и карой за его собственные давние грехи, но что это за грехи, умалчивал.
После того как к Ане начал наведываться Олег Стрепетов, да еще в сопровождении телохранителей, и сама она пересела на иномарку и кинулась в крутизну, Кузьма Михайлович к ней резко переменился. Больше не случалось между ними задушевных приятельских бесед, доцент обращался к ней с подчеркнутой почтительностью и строил из себя придурковатого простолюдина. Сперва Аня обижалась, но постепенно привыкла.
— Благодарствуйте, сударыня. — Кузьма Михайлович, приняв подарок, склонился в низком поклоне, офицерским жестом откинув в сторону метлу.
Через силу Аня улыбнулась.