Покажите мне человека, кто мысленно не совершал убийства — соперника, врага, друга, жены, собственного ребенка, да хоть того, кто отдавил ему в автобусе ногу! В любом из нас таится убийца, весь вопрос — дать или не дать ему волю? Точнее, дать или не дать волю себе, потому что каждый человек по своим изначальным задаткам прежде всего убийца — это и есть его подавленное «Я». Все остальное — надстройка, тонкий слой цивилизации, который сходит, как загар зимой, в крутую минуту. Убийца — художник: убийство для него — способ самовыражения. Кульминация, апогей, а еще точнее — оргазм, учитывая сексуальную природу любого убийства, даже если его подоплека никакого вроде бы отношения к сексу не имеет. Как сходятся параллели за пределами Евклидова пространства, так за пределами добра и зла образуют живое, подвижное, трагическое тождество любовь и убийство. Мы любим, убивая, и убиваем, любя. Убийство как доказательство сексуального потенциала убийцы: женщины млеют перед убийцами, нутром чувствуя в них могучих любовников. Та же физиологическая экзальтация, те же спазмы те же жесты, особенно если убийство производится вручную. В убийстве любовь достигает своего максимума. Отсюда метафоры любви: задушить в объятиях, скажем. И поступок Отелло и Саши (если это он) суть реализация этой метафоры. Либо вхождение ножа в тело жертвы — разве не аналогично оно нашему вторжению в женщину? Полицейскую идиому «Ищите женщину!» я бы перевел в физиологический регистр.
А легальные формы убийства — от войны, когда государство выдает своим гражданам лицензию на убийство, возводя его в героический ранг, до охоты, которая служит нам отдушиной: сколько человеческих жизней спасли, пожертвовав собой, наши четвероногие и крылатые заместители! А убийства вприглядку: фильмы ужасов, детективы, триллеры, даже если симпатии зрителей на стороне жертв. Наконец, отчужденные формы коллективных убийств — как когда-то толпы стекались на публичные казни, так теперь еще более многочисленные сборы у телетрансляций из зала суда, хоть инстинкт убийства и выступает у зрителей под ханжеской маской ужаса, сострадания и осуждения. Между прочим, предложил как-то своим супервизорам в Метрополитен открыть при Оружейной палате филиальчик с инструментами пыток и казней — а почему нет, учитывая болезненный (а я бы сказал — здоровый) интерес публики? Толпами бы валили, Моне с Тутанхамоном заткнули б за пояс! Увы, отказ — чтобы не потрафлять низким вкусам, не уступать масскуль-туре. Будто бы Тутанхамон с Агамемноном — не тот же китч, хоть и под камуфляжем! Если даже Парфенон…
Это не апология убийства, но констатация факта: хотим Того или нет, убийство заложено в нас самой природой, как первичный инстинкт, наравне с другими — самосохранения и размножения.
Теоретически рассуждая, счастлив тот, кто решается на убийство, выкладываясь весь без остатка, в то время как остальные топчутся в Гамлетовой нерешительности, онанируя и сглатывая собственную блевотину. Убийство — форма самовыражения, наиболее адекватная подавленным человеческим желаниям. Убийца это завершенный человек, а прочие — фригидны, недоделаны, неадекватны. Сколько раз я мечтал совершить убийство, а мешала, как ни странно, Даная — моя на ней зацикленность. Долгое время моя решительность и нерешительность требовали совсем иного применения — иного действия или бездействия. И вот наконец все сошлось.
Так, пользуясь временным затишьем на соседнем сиденье, я продолжал по инерции размышлять, кто из моих сараевских дружков решился на это убийство (если только его не совершил какой-нибудь случайный тип), — сейчас этот вопрос, утратив свою актуальность, стал академическим, но всего несколько часов назад мне позарез нужно было знать, кто из них адекватный человек, от кого можно — и нужно — ожидать решительных действий. У непойманного убийцы неизбежно должно появиться чувство безнаказанности, от него можно ожидать чего угодно.
По ряду сугубо личных причин из всей нашей компании меня интриговал один только человек, и ночью, после потасовки Саши с Никитой, требовалось срочно и точно вычислить, может ли этот человек сломать стереотип и выйти за пределы общепринятой поведенческой модели, то есть способен или не способен на индивидуальную акцию, коей является убийство, хотя и не только оно. Вот главная причина моего отнюдь не праздного любопытства — совершенное убийство было лакмусовой бумажкой: если человек, который меня интересовал, придушил Лену, значит, он без тормозов и способен на любую другую решительную акцию, лично мне его следует опасаться и принять необходимые меры предосторожности. Понимаю, что все это звучит несколько смутно ввиду недомолвок, но что поделаешь? У меня нет пока ни нужды, ни возможности выложиться перед читателем как на исповеди. И без того слишком болтлив, а читатель и так давно уже усек, что я некоторым образом вовлечен в описываемый сюжет, коему вовсе не сторонний наблюдатель: не только писатель, но и герой, может, даже главный — в зависимости от того, как повернется колесо фортуны. Конечно, читатель читателю рознь, что несколько затрудняет работу писателя-дебютанта, коим являюсь: одним исход моих горестных заметок видится яснее, чем ее автору-герою, в то время как другие останутся в недоумении, даже перевернув последнюю страницу. А уж то, что ни симпатии, ни сочувствия не вызову ни у кого из читателей — сомневаться не приходится. Мне все равно — пусть буду отрицательным персонажем собственной исповеди.
Так вот, знай я определенно, что интересующий меня человек убийства не совершал, кто именно его совершил из оставшихся двоих, было бы мне уже без разницы. Но, не зная главного, вынужден был попеременно представлять моих приятелей в завидной роли человека действия, а самолетная бессонница — еще лучший режиссер таких вот спектаклей, чем полусон-полуявь питерской белой ночи.
Тем временем самолет сам, как во сне, медленно и невесомо плыл над плотно уложенными тюками облаков. Сквозь редкие, продырявленные Казбеком и Эльбрусом полыньи я разглядывал четкий геометрический рисунок потерянного Россией Кавказа, который, возможно, ей еще предстоит завоевывать наново, и удивлялся контрасту. Сверху облака казались полуфабрикатом, сырьем, театральным задником, словно Бог, не предусмотрев самолет, уверен был, создавая Землю, что уж сюда ни одна живая душа никогда не заглянет: черновик творения — самый раз переписать набело! Два вида — один рассчитанный, другой неожиданный, непредусмотренный, непредвиденный. Именно в этом втором мире витали мои мысли, которые на такой головокружительной высоте обретали таинственную убедительность.
Я видел, как Саша, устроив жене очередную сцену ревности, душит ее в состоянии аффекта, а потом, имитируя беспредел, открывает наружную дверь и преспокойно отправляется под душ, — представимо, хоть и невероятно! Я видел, как открывает эту дверь запасным ключом Никита и приканчивает свою одноразовую любовницу, которая отдалась ему из ненависти в тот единственный из шести сеансов, когда мазохист Саша, растравляя свою ревность, оставил их в мастерской одних, — Никита с его напускным цинизмом и многолетней влюбленностью в Лену в роли убийцы? Но самым нереальным убийцей была моя Галя, хотя если Никита прав и она давно поставила на Сашу, то, убив Лену, устраняла единственное препятствие на пути к любимому. Любой мало-мальски уважающий себя любитель детективов именно ее бы, наверное, и сделал убийцей, да она и физически под стать: выше Саши и Никиты, а по сравнению с хрупкой Леной — гренадер. Если б занималась спортом, потянула бы на метание диска.