Она со вздохом поднялась и нетвердой походкой направилась к бару за новой бутылкой. Бар в ее квартире был богатый – не только потому, что и она, и спонсор любили время от времени сразиться с запертым в бутылке дьяволом, но и потому, что она частенько приводила сюда гостей. Гости были все как один мужского пола и одинаково утверждали, что неженаты. Танина широкая постель служила ареной горячих сексуальных схваток, и в последнее время хозяйка этого уютного гнездышка все чаще ловила себя на том, что, ложась в постель с очередным мужчиной, представляет себе лицо с квадратным волевым подбородком и тонким белым шрамом на лбу. Такие фантазии могли завести ее довольно далеко, и, положив тонкую ладонь на длинное горлышко темной пузатой бутылки, она постаралась выбросить Инкассатора из головы.
– Отвяжись, чудак, – вслух сказала она ему и поразилась, как сильно, оказывается, заплетался ее язык. – Ничего у нас с тобой не получится, понял?
Со стороны прихожей послышался характерный шум, который получается всякий раз, когда кто-нибудь не очень трезвый пытается попасть ключом в замочную скважину. Таня громко скрипнула зубами: она так и не успела согласно своему плану напиться до потери сознания. С хлопком вытащив пробку, Таня поднесла горлышко бутылки к губам и торопливо отхлебнула огромный глоток. Бренди обожгло пищевод и пылающим водопадом обрушилось в желудок. Задыхаясь и кашляя, Таня не глядя сунула бутылку в бар и вышла навстречу спонсору, чуть не упав по дороге. Схватившись за стену, она восстановила равновесие и вполголоса выругалась самыми черными словами, которые знала.
Ей предстояла встреча с Георгиевским кавалером, лауреатом литературной премии и членом Союза писателей Аркадием Игнатьевичем Самойловым, и это обстоятельство отнюдь не способствовало улучшению ее настроения.
В то мгновение, когда входная дверь квартиры распахнулась, на Танином лице включилась радостная улыбка – так включается лампочка в салоне автомобиля, когда открываешь дверцу. Ее роскошный халат слегка распахнулся, обнажив стройное голое бедро и предательски выставив напоказ темный твердый сосок, и ввалившийся в прихожую благоухающий коньяком Самойлов, увидев это зрелище, моментально забыл обо всех своих неприятностях.
* * *
Неприятности у Аркадия Игнатьевича Самойлова были такого свойства, что забывать о них, строго говоря, не стоило.
Весь вчерашний день, всю ночь и часть сегодняшнего утра он провел в гостях, неторопливо путешествуя сначала вверх, а потом вниз по Москве-реке на борту прогулочного теплохода, превращенного в плавучий дворец с двумя бассейнами, сауной и даже небольшим фонтаном, интимно журчавшим посреди бывшей кают-компании. К концу вечера перебравший шампанского Самойлов уже не мог слышать это журчание – в ответ на нею срабатывал условный рефлекс, и лауреату литературной премии приходилось унизительно жаться и терпеть адские муки. Хозяин прекрасно видел, как страдает Аркадий Игнатьевич, но не отпускал его до тех пор, пока не сказал все, что считал нужным. Это было чертовски долго, но приходилось терпеть, поскольку этот человек был дьяволом, по дешевке купившим бессмертную душу Георгиевского кавалера и державшим ее в нижнем ящике стола вместе с другим ненужным хламом.
Хозяина звали Константином Ивановичем. Люди из его окружения в разговорах между собой чаще пользовались другим именем – Костя-Понтиак. Однажды, хорошенько выпив и основательно заправившись кокаином, Аркадий Игнатьевич отважился спросить у одного из гориллоподобных телохранителей хозяина, откуда у того такая странная кличка.
– Это Понтиак, что ли? – не сразу вник в суть вопроса охранник, с трудом понимавший предложения, в которых было больше пяти слов. – Нормальное погоняло. Почему такое? Так это же ежу понятно. Он больше всего что любит? Понты колотить и коньяк хавать. Понты и коньяк, понял? Вместе выходит “Понтиак”. Машина такая есть, слыхал?
Аркадий Игнатьевич вежливо поблагодарил гориллу и отошел в сторонку, про себя поражаясь меткости прозвища. Понтиак действительно обожал пускать пыль в глаза – выражаясь языком оригинала, “колотить понты”, – и мог за один вечер вылакать два с половиной литра коньяка. Его начавшие редеть слегка вьющиеся волосы издали пылали чистым оранжевым цветом, а кожа поражала молочной белизной с голубоватым оттенком, как это часто бывает у рыжих людей. Он был огромен, рыхл, громогласен, упакован в тесный смокинг и с головы до ног увешан золотом, начиная от огромной золотой цепи, похожей на ту, по которой ходил взад-вперед Ученый Кот, и кончая верхней челюстью, сверкавшей, как золотой запас какой-нибудь небольшой европейской страны. По слухам, даже его огромный никелированный пистолет имел детали, покрытые чистым золотом, не говоря уже о золотой зажигалке, массивных золотых часах и прочих мелочах наподобие перстней и брелоков. Если бы кто-то исхитрился пристрелить Понтиака в темном переулке и обобрать труп, храбрец мог бы разбогатеть, даже не трогая бумажник своей жертвы: по огромной туше Понтиака было рассредоточено не меньше килограмма золота высшей пробы.
Понтиаку было около пятидесяти лет, и он до сих пор не мог равнодушно пройти мимо любой юбки. С тех пор как Самойлову удалось заполучить Таню, с которой он познакомился на даче у покойного банкира Арцыбашева, литератора терзало беспокойство: он знал, что Таня, скорее всего, неверна ему, но показать свою содержанку Понтиаку значило потерять ее раз и навсегда. Понтиак был чудовищно, до неприличия богат и не остановился бы ни перед чем, чтобы отобрать у Самойлова его любимую игрушку. Ему ничего не стоило сделать так, чтобы Самойлов ушел с его пути, а возможно, и из жизни.
Вот уже около года основную часть своих доходов Аркадий Игнатьевич Самойлов получал не от издателей, а из рук Кости-Понтиака. Именно на эти деньги были куплены правительственный “ЗиЛ”, квартира для любовницы и многое другое, без чего Аркадий Игнатьевич теперь просто не мыслил своего существования. Понтиак, разумеется, был далек от мысли заниматься благотворительностью. Он сделал на Самойлова ставку, и теперь холил его и лелеял, как рачительный хозяин породистого жеребца, который в перспективе может выиграть престижную скачку. Нажитые разбоем и грабежом деньги своей чудовищной массой выталкивали Понтиака наверх, в сферы, вплотную соприкасающиеся с властью. Его деловые интересы стали все чаще пересекаться с интересами высокопоставленных особ, в чье общество Понтиаку с его откровенно бандитской физиономией, золотыми побрякушками и пухлым досье, которое вели на него сотрудники ФСБ и отдела по борьбе с организованной преступностью, хода не было. Понтиаку стало тесно. Чтобы расти дальше, ему необходимо было потеснить тех, кто стоял у кормила власти. “Кормило” было ключевым словом. Понтиак понятия не имел, что оно означает кормовое весло старинного парусного судна или, попросту говоря, руль. Он был уверен, что “кормило” происходит от слова “кормить”. У него это слово ассоциировалось с длинным деревянным корытом, наполненным стодолларовыми купюрами, возле которого, чавкая и сыто похрюкивая, толкались всякие депутаты, кандидаты и прочие кремлевские функционеры в скромных деловых костюмчиках по пятьсот долларов. Он дошел до того, что видел во сне их ненавистные поросячьи рыла. Выход был один – прорваться к кормилу, растолкав всю эту чиновничью сволочь, но на пути к цели непреодолимым препятствием стояли демократические, черт бы их побрал, выборы. Пройти через эту мясорубку самолично и добиться своего законным путем нечего было и мечтать, и Понтиак начал присматривать подставное лицо – человека, у которого имелся шанс пролезть в Думу и который в то же время оставался бы послушной марионеткой в его жирных веснушчатых руках, пальцы которых были унизаны тяжелыми золотыми перстнями.