— Пусти!
Он разжал пальцы; она в ярости отдернула руку.
— И не говори мне, что твоя семья определила тебя в Девятеро честным путем, а не подкупом. — Он презрительно усмехнулся. — Просто так тебя бы ни за что не приняли...
Лунный луч прочертил между ними серебристую дорожку. Рука Мирани стиснула неожиданный подарок. На миг ему показалось, что она бросит сверток ему в лицо, но она развернулась и убежала по каменным плитам внутреннего двора к скрытым среди теней Вратам.
Он молча смотрел ей вслед, сгорая от гнева и стыда.
Мне доводилось плакать, доводилось смеяться, и вот теперь я истекаю кровью. Все это уже случалось и раньше, много раз, но всякий раз происходит по-новому. Как будто я в самом деле стал молодым и растерял мудрость.
Прошлой ночью я лежал в пустыне, и это тело было моим. Я лежал под звездами, в жару и лихорадке. За Лунные горы, за край Земли протянулась моя тень, а внутри меня ползали и барахтались маленькие живые создания.
Я был песком и камнем. Мои внутренности усеялись самоцветами. Мое сердце расплавилось.
Потом это превратилось в сон, и по одежде моей поползли вши.
Мирани никак не могла уснуть. Поначалу она слишком сердилась, лежала без сна, ожесточенно споря с потолком, а потом, когда злость выветрилась, стало слишком жарко: ни малейшего дуновения ветерка не шевелило газовые занавески на окнах. Даже море притомилось: его волны с усталым шумом разбивались о скалы далеко внизу. Наконец она встала и уселась на подоконник, выпила воды и только сейчас вспомнила о льняном свертке.
Она развернула его. Рубиновый скорпион взглянул на нее своими маленькими золотыми глазками. Она в изумлении сжала его в пальцах. Брошка была ее — та самая, которую она поднесла Богу! На хвосте, в том месте, где должна была быть булавка, осталась крохотная вмятинка. Она в ужасе уставилась на украшение. Она же вручила его Богу! Как могло оно очутиться в руках у Сетиса?! Может быть, ему передал эту брошку мальчик? Потому что он и есть Бог?
Изумление сменилось любопытством, потом вернулась обида. Она легла обратно в постель и свернулась клубочком. Что бы это ни значило, он ушел. И больше никогда не вернется...
Сейчас, в привычной дремотной череде Утреннего Ритуала, она смотрела, как одевают Бога, и, глядя на сложенные у его ног подношения, размышляла. Груды снеди, драгоценная вода, за которую передрались бы измученные жаждой портовые ребятишки, фрукты, хлеб, сладости. Поверх их голов Бог улыбался ей.
— Ты правда здесь? — спросила она шепотом.
И принялась молиться, чтобы это было действительно так. Случая поговорить с Криссой до сих пор не представилось. По дороге на Ритуал та многозначительно хихикнула, так поспешно подавив смешок, что остальные девушки удивленно обернулись. Посреди зала выстроились в кружок Девятеро в масках; за пределами их круга царила темнота В открытую дверь пробивались косые солнечные лучи, но они не в силах были проникнуть сквозь частокол безмолвных колонн, сквозь лабиринт темных закоулков, постаментов и карнизов, сквозь углы и альковы, в пустые приделы, полные сумрака и тени, где под ногами хрустел мелкий песок, нанесенный сквозняком за ночь.
Гермия читала молитву отстраненно, с привычным изяществом. Закончив, она бросила один-единственный взгляд на Мирани и повела процессию из Храма. Полы туник сметали песок на полу в пологие волны, наподобие дюн на пляже. Мирани замешкалась сзади. С облегчением сняв тяжелую маску, она подошла к статуе и достала припрятанную там небольшую лампу. Осторожно наполнив ее священными ароматическими маслами, она тщательно перемешала их, высекла искру заранее приготовленным кремнем и засветила огонь.
Никто не вернулся искать ее. Во дворе жарко стрекотали цикады, высоко над обрывом пронзительно кричали чайки. Со стороны Порта донесся еле слышный звук горна — сигнал открыть Ворота.
В Храме стояла гробовая тишина. Мирани пристроила лампу на верхушку постамента, пересекла зал, выглянула наружу, потом попыталась закрыть огромные бронзовые двери, но их не трогали уже много десятилетий, и громкий скрежет тяжелой створки по выщербленным камням мостовой перебудил бы всех слуг на Острове.
Она вздохнула, вернулась в молитвенный зал. Ее шаги тихо прошелестели по камням.
— Где же ты? — вполголоса спросила она.
Ответом ей была тишина, и на миг она испугалась, что Крисса все-таки не справилась. Потом от дальней колонны отделилась темная тень и превратилась в лысого толстяка, небритого и потного.
— Орфет! — Она торопливо подошла к нему. — Он здесь? Ты его нашел?
— Мы его нашли. — Музыкант улыбнулся своей обычной хитроватой улыбкой. — Он у тебя за спиной.
Она поспешно обернулась.
Он был высок для своих лет, черноволос. Даже сквозь синяки и грязь было видно, что лицо его — точная копия лица статуи. Она в испуге подняла глаза на изваяние, словно хотела убедиться, что оно не ожило, не сошло с пьедестала, но статуя лишь сурово улыбалась ей, точь-в-точь как мальчик.
— Здравствуй, Мирани, — сказал он.
В первый момент она не знала, что делать. Надо было бы опуститься на колени, но это казалось неуместным, тем более что он взял ее за руки и широко развел их в стороны, рассматривая.
— Ты точно такая, какой я тебя представлял! Я видел тебя во сне, и еще в саду. Помнишь сад? Тот, где текла и журчала вода?
Она кивнула, смущенно и немного испуганно.
— А я? Я такой же, как ты думала?
Она бросила быстрый взгляд на Орфета.
— Да. Да... такой же.
— Тогда все в порядке. — Исполнившись странного удовлетворения, он выпустил ее руки и подошел к позолоченному столу, на котором лежали подношения. Она в ужасе смотрела, как он разломил буханку белого хлеба, с аппетитом впился в нее зубами и протянул кусок Орфету. Великан в ужасе отпрянул.
— Архон...
— Сын мой, я воплощение Бога на земле. Это пиршество для меня. И я не хочу, чтобы мои друзья остались голодными. — Голос у него был необычный. Он перекатывался между колоннами, и дрожали языки пламени над лампой, и слова казались необычайно древними и далекими.
Мальчик налил себе воды из кувшина — осторожно, пролив на пыльные камни всего лишь несколько капель, — с жадностью выпил и сказал:
— Мама называла меня Алексосом. И вы так зовите, пока я не стану Архоном.
Мирани обернулась к Орфету.
— Они заметят, что еда исчезла...
— Скажи, что ее съел Бог, — музыкант пожал плечами.
Она с трудом сдерживала рвущийся из груди крик. Но, сделав над собой усилие, сказала как можно спокойнее: