Book.

— Да пребудет с вами милость Аллаха во всякий день вашей жизни!

— Да хранит он тебя, сестренка, сто раз по сто лет! Ты просто сияешь… Что-то случилось, у тебя радость?

— О да, моя дорогая сестра, умнейшая из дочерей рода человеческого, случилось…

И Зульфия замолчала, не зная, можно ли говорить все как есть в присутствии мужчины. Суфия поняла ее озабоченность и проговорила:

— Ну что ты замолчала, сестра? Ты опасаешься говорить при Али-Бабе?

— Честно говоря, да, сестра. Он ведь мужчина…

Суфия улыбнулась и ответила таким нежным голосом, что сердце Али-Бабы на миг сжалось от счастья.

— Он наш друг и все понимает правильно. Не бойся, рассказывай…

Суфия хотела еще что-то рассказать Зульфие о слухах на базаре, но решила, что успеет это сделать и позже. Сейчас главным были новости из дома Зульфии.

Та почти упала на подушки у столика, осушила целую пиалу шербета и затараторила не хуже собственной подружки Джамили. И еще успела подумать: «О, как жаль, Аллах всесильный, что я не познакомила Суфию с Джамилей!»

— Слушай же, добрая моя сестричка! Слушай и ты, друг Суфии, Али-Баба… Сегодня утром я наводила порядок во дворе… Ты же знаешь, сестричка, что всю ночь я просидела возле нашей новой сестры… Только на рассвете она наконец сказала, что ее зовут Айше, что она была женой мастера золотых дел и овдовела. А полгода назад к ней посватался мужчина, достойный человек, книжник, ученый…

— Погоди, Зульфия! О судьбе Айше ты еще успеешь нам поведать… Хотя я думаю, что уже знаю, почему девушка оказалась на тропинке в тот закатный час… Но что же случилось с тобой? Почему ты сияешь так, что улыбкой затмеваешь сияние нашего светила?

— О Аллах, сестра, как ты нетерпелива. Я же начала рассказывать… Но да будет по-твоему. Утром мы с Айше поговорили, и я ее оставила с Асией, чтобы девушка не была одна. Сама же отправилась домой. Так вот, я только успела засыпать угли в жаровню, чтобы согреть молока… Ты же знаешь, сестричка, я люблю по утрам пить горячее молоко…

— Зульфия, ты опять за свое?..

— А… да? Что? Так вот, Суфия, я успела только засыпать угли в жаровню…

Зульфия остановилась и чуть опасливо посмотрела за Суфию. Та лишь громко вздохнула. И тогда девушка продолжила:

— Молоко согрелось. Но я даже не успела присесть, чтобы его выпить, как распахнулась калитка и появился мой муж, купец Джафар…

— О Аллах милосердный, — пробормотала Суфия. Зульфия, не слушая никого вокруг, продолжала:

— Он был почти таким же, как в тот день, когда покинул меня… Даже точно так же хмуро посмотрел на молоко. Но промолчал. Я хотела спросить, что он делает в моем доме, но он не дал мне даже рта раскрыть. Сразу упал передо мной на колени и стал просить прощения… Молил, чтобы я позволила ему вернуться…

— И что же ответила ты, сестричка?

— Ой, Суфия, я всего на миг представила, что у нас вдруг все стало так, как прежде. Что я его жду после долгого дня в лавке, потом выслушиваю его унылый рассказ о том, как все его обманывают, потом начинаю утешать, говорить, что неудачные сделки случаются с любым купцом, потом второй раз кормлю его плотным ужином… И опять выслушиваю, как же несправедлива к нему судьба… А потом опять утешаю, вспоминая о самых больших неудачниках среди своей родни. Ну, чтобы он мог сравнить свою спокойную, сытую, размеренную жизнь с теми, кто вынужден тратить все, что заработает, чтобы прокормить семью…

И лицо Зульфии исказила такая гримаса, что Али-Бабе уже и без слов стало ясно, как опротивела ей такая жизнь. Суфия же сидела молча, лишь кивала в знак того, что она внимательно слушает рассказ своей сестры по несчастью.

— И как только я вспомнила все это, меня вновь охватила тоска от одной мысли, что так будет продолжаться и дальше… О нет, словно закричала моя душа. Ни за что! И тогда я встала и велела Джафару, чтобы он уходил. Я сказала, что не хочу его видеть…

— И он ушел?

— Ну что ты, сестричка, конечно нет. Он, похоже, не поверил своим ушам… А потом стал причитать, что он самый несчастный из мужчин под этим небом. Что жена не хочет пускать его на порог, и он будет вынужден теперь скитаться и нищенствовать… Я лишь смеялась, слушая все это.

— Аллах милосердный… И с этим ничтожеством ты прожила три года?!

— Не просто прожила, а еще считала, что мне повезло, раз мой мужчина смог подняться из самых низов и стал достойным и уважаемым купцом…

— Ох, сестричка, сестричка… Но за это же его должны уважать на базаре… Это должны признавать его соперники в торговых сделках. А вовсе не жена. Жена должна чувствовать себя защищенной, обласканной…

— Увы, Суфия… быть может, так оно и должно быть… Думаю, что уже через полгода после свадьбы я смогла бы стать приказчиком у своего мужа — так хорошо я знала, как идут его дела… А еще через год дослужилась бы и до младшего партнера…

Али-Баба лишь качал головой. Он не мог себе представить, сколь сильно мужчина может не уважать себя, чтобы нуждаться в ежедневном, ежечасном утешении. Ну а слова жены о том, что она могла бы стать приказчиком в лавке мужа, и подавно убедили Али-Бабу в том, сколь ничтожен этот самый Джафар.

— Мне надоело слушать его причитания. Я опять попросила его удалиться. Тогда он начал кричать, что стоило ему лишь на минуту отвернуться, как я сразу нашла ему замену, что не успело остыть его ложе, как я сразу же обзавелась любовником…

— О Аллах, рождает же земля таких безумцев!

— Я хотела ему ответить, что это он сменил мое ложе на ложе какой-то ничтожной ш… прости сестра, на ложе другой женщины. Но решила, что вступать с ним в пререкания не буду, отвечать глупостью на глупость не стану. Просто распахнула калитку и сказала, чтобы он убирался прочь.

— Аллах милосердный… Как же может вести себя мужчина столь глупо и смешно… — Эти слова вырвались у Али-Бабы. Он все время сдерживался, чтобы не обидеть Зульфию, чтобы даже неуклюжим вздохом не показать, каким ничтожным червем видит того самого купца Джафара. И только сейчас, в конце рассказа он понял, что Зульфия больше не любит своего мужа, а потому теперь любые замечания на его счет не оскорбят ее слуха.

— Да, Али-Баба, он был и глуп, и смешон. Но еще смешнее стало мне, когда по его вытянувшейся физиономии я поняла, что он все равно не верит в то, что я его больше видеть не желаю, что выгоняю его из своего дома и своей жизни. Я! Выгоняю его! Понимаешь, сестричка? Не онуходит от меня, гордо оставляя мне все, что и так было моим, а я выгоняю его…

— Понимаю, Зульфия, понимаю.

— Я молча стояла у калитки, а он торчал посреди двора, словно высохший карагач, и не мог поверить в это. Прошла минута, другая… Я молчала. И тогда этот никчемный заговорил. Он начал кричать, что он пойдет к кади, что он ославит меня изменницей… Что… Его отвратительная рожа становилась все краснее, он плевался, как верблюд… И в этот миг я окончательно прозрела — передо мной просто червь, жалкий, ни на что не годный, кроме как на дешевые похвальбы, презренный червь. Когда он замолчал, чтобы глотнуть воздуха, я ему сказала лишь, что он может идти к кади, но только пусть не забудет, что кади — мой отец…