Вообще Украина, в том виде, в каком она была провозглашена в девяносто первом, была просто обречена на беду. Из слишком разных кусков она складывалась. Центром востока страны, его лидером был Харьков – типично русский, многонациональный город-миллионник, часть огромной империи, промышленный центр, который в отрыве от империи существовать нормально просто не мог. Донецк – до двадцать третьего года Юзовка, город, основанный бизнесменом Джоном Хьюзом, промышленником и металлургом, тоже имперский город, сталь которого нужна была огромной стране, раскинувшейся на половину света. Одесса – уникальный город, город мирового наследия, сравнимый с такими городами, как Гонконг, Монако, Нью-Йорк, Сан-Франциско. Одесса не могла быть ни русским, ни украинским городом, Одесса была сама по себе, самоценностью, городом со своей культурой, манерой ведения дел, даже языком. Севастополь – город воинской славы, каменный форпост страшной, непобедимой империи, сухопутный авианосец, контролирующий Черное море. Город, где главным событием года является военно-морской парад. Киев – многонациональный, старый имперский город-миллионник, одна из столиц огромной страны, если брать то, как он развивался в первые два десятилетия двадцатого века, какой строительный бум в нем был, вполне могло быть, что в Киеве проживали бы несколько миллионов человек [54] . И Львов – город, которому, по сути, и надо было быть столицей изначально. Только не Украины, а Галичины. Потому что этот город не мог быть ничем, кроме столицы. И, наверное, все остальные бы как-то договорились. Если бы не Львов.
И – как это ни странно – в том, что Львов именно такой, какой он есть, ему следует благодарить Советской Союз.
СССР оказался беззащитным от полчищ упырей, которых он выносил внутри себя, и бандеровские оборотни в числе самых страшных. Подумайте, ведь все они появились не на пустом месте – значит, кто-то был, жил, помнил, поддерживал огонек костра. Того самого костра, в котором горели евреи Майданека и Бабьего Яра и суждено было сгореть всем нам, если бы не великий русский народ, в страшном напряжении сил сломавший хребет фашистской гадине. Эти люди как-то пережили то, что сейчас считается советской оккупацией, верно? Они совсем не такие, как немцы, в них нет страха, в них не вселяли с детства чувства вины, как в немцев, которые давно уже не настоящие немцы. В СССР – этот кусочек Европы, старой, довоенной и межвоенной Европы, удивительным образом законсервировался, сохранился, пережил свою Европу. Львов – это и есть настоящая Европа. И когда мы перечисляем имена – Гитлер, Квислинг, Муссолини, Хорти, – задумайтесь, а не много ли их. Мы говорим, что фашизм есть мутация, но как она могла зародиться сразу в нескольких странах Европы? Значит, была почва для этого, верно? Значит, были люди, поддерживающие это, и их было большинство. Насколько антифашистской на самом деле была Европа?
Я говорю это для того, чтобы все понимали: никто не застрахован от фашизма, как бы его ни табуировали. Нельзя запретить фашизм, запрещая Майн Кампф. Фашизм – политическое учение, инструмент для решения задач, стоящих перед нацией на том или ином этапе ее развития, и мы не застрахованы от появления фашизма вновь. Ненависть одних и равнодушие других могут снова выпустить зверя на свет.
Львов никому договориться не дал. В современном украинском государстве он занимал неофициальное место запасной столицы страны. Львов – все-таки бросил вызов сверхдержаве, последний раз это было в 1250 году. И все знали, что если что-то и удастся спасти, как только Россия пойдет в наступление, – так это Львов.
Первым, что запомнил Брыш, въезжая в Львов, разудалая песня в придорожном кафе, в котором он остановился подкрепиться. Пела литовская группа «Диктатура», и кто-то молча ел, а кто-то притопывал ногой и подпевал в такт.
Вижу я красное пламя,
Горит Шальчининкайский район,
Бушует огненная чума,
Время поляков истекло.
Близится священная война,
Если будете здесь, не сбежите от чумы,
Не наступит другое утро,
Судьба поляков предрешена.
Кончилось посеянное поляками семя.
Говорит печально надруганное семя.
Поляки все уже повешены,
Зарезанные русские валяются под забором,
Евреи уже горят в печи,
Только настоящие литовцы все живы.
Время навести порядок в Вильнюсе,
Высоко поднять железную руку,
Время для решающего боя с русскими,
Два варианта – и станешь свободным.
Сами недовольны, так почему их не убиваете?
Не будьте, как свиньи в дерьме, литовцы!
Когда инородцы найдут свое место,
Город наш будет чистым.
Наконец погибнут тысячи русских,
И Вильнюс снова будет только нашим.
Поляки все уже повешены,
Зарезанные русские валяются под забором,
Евреи уже горят в печи,
Только настоящие литовцы все живы… [55]
Было видно, что песня громадянам по душе…
Сам Брыш родился на Востоке и здесь почти инстинктивно чувствовал себя чужаком. Он не жил одной жизнью с этими людьми, у него не было одной с ними истории, кроме страшной и кровавой истории последних лет, когда они оказались по одну сторону баррикад. Его мать не рассказывала ему сказки, какие рассказывали здесь, его дед воевал не в отряде «УПА», а в отряде Красной армии и брал Вену. Ему приходилось напоминать себе, что теперь они – одно целое, один народ. Но само то, что это надо было себе напоминать, грызло изнутри.
Не было покоя.
Понимание того, что они – на одной стороне и теперь уже навсегда, он отрезал путь назад – было. А вот родства, инстинктивного родства с теми, кто родился здесь, с потомками иезуитов, сопротивленцев и ученых – не было.