Оказавшись у голых ветвей, пассажиры в знак почтения отвешивают рухнувшему стволу глубокие поклоны: складывают ладони и касаются ими лба — делают ваи.
Так же поступает и Джайди, потом протягивает руку — пальцы скользят по испещренной мелкими отверстиями коре; если ее снять, вскроется тончайшая сеть червоточин — причина, по которой дерево погибло. Бодхи, священное бо — под таким Будда достиг просветления. Люди не смогли спасти этот вид — как они ни старались, не выжил ни один сорт фикуса, бежевый жучок одолел все до единого. Когда ученые опустили руки, в ход пошли крайние, отчаянные методы — жертвоприношения и молитвы Пхра Себ Накхасатхиену, но все было тщетно.
Словно прочитав его мысли, Канья произносит негромко:
— Не сумели мы сберечь все растения.
— Мы даже одно сберечь не сумели. — Пальцы Джайди скользят по канальцам, оставленным бежевыми жучками. — На этих фарангах столько вины, а Аккарат так и рвется вести с ними дела.
— Только не с «Агрогеном».
Он кривит рот и убирает руку с упавшего дерева.
— С ними — нет, а с другими такими же — да. С генхакерами, с калорийщиками, даже с «ПурКалорией», когда с урожаем совсем плохо. Иначе зачем мы разрешаем им сидеть на Ко Ангрите? Затем, что могут понадобиться, будет к кому идти в случае чего, будет кого умолять дать нам риса, пшеницы и сои.
— У нас теперь есть свои генхакеры.
— Хвала дальновидности его королевского величества Рамы XII.
— И Чаопрайе [86] Ги Бу Сену.
— Чаопрайе… — Он морщится. — Как вообще можно давать злодеям такие достойные титулы?
Канья пожимает плечами и решает не трогать больную тему.
Вскоре бодхи остается позади, и они сходят на берег у моста Синакарин. Запах от палаток с едой заставляет Джайди свернуть в узенький переулок-сой.
— Сомчай говорит, тут есть тележка, где делают хороший сом там [87] . Из здоровой папайи. — Он зовет Канью за собой.
— Я не голодная.
— И поэтому всегда мрачная.
— Джайди… — начинает девушка, но передумывает.
Он замечает на ее лице беспокойство.
— В чем дело? Давай уж, договаривай.
— Неспокойно мне из-за якорных площадок.
— Брось.
Впереди вдоль стены тесным рядком выстроились столы и тележки с едой. На выскобленных до чистоты столешницах аккуратно стоят плошки с нам пла прик [88] .
— Видишь — Сомчай не соврал. — Джайди, отыскав нужную тележку, сначала внимательно рассматривает фрукты и специи, а потом заказывает на себя и на Канью, которая ждет рядом, мрачная, как туча.
— Потерять двести тысяч бат — это слишком даже для Аккарата, — замечает она, пока Джайди просит положить в сом там побольше чили.
Тот, глядя, как повариха перемешивает стружку зеленой папайи со специями, кивает:
— Конечно. Я понятия не имел, какие там деньги крутятся.
На такую сумму можно устроить целую лабораторию генного взлома или послать с инспекцией на фермы Тонбури, где выращивают тиляпию [89] , пять сотен белых кителей… Джайди отбрасывает эти мысли. Двести тысяч всего за одну облаву. Поразительно.
Временами он думает, будто понимает, как устроен мир — по крайней мере до тех пор, пока не приподнимет крышку над новой для себя частью божественного города и не обнаружит кучу разбегающихся тараканов там, где совершенно не ожидал их увидеть. Сюрприз так сюрприз.
Джайди подходит к следующей тележке. На подносах лежат ростки редстаровского бамбука, свинина, густо пересыпанная перчиками чили, и прожаренные до хруста змееголовы в кляре — их только сегодня выловили в Чао-Прайе. Он заказывает еще еды (на двоих), сато, приседает за свободный столик и смотрит, как им подают блюда.
Рабочий день окончен, Джайди раскачивается на бамбуковой табуретке, чувствует в животе тепло от рисового пива и не может без улыбки глядеть на суровое выражение лица своей подчиненной.
Канья, как всегда, мрачна; даже хорошая еда не влияет на ее настроение.
— Кун Пиромпакди жаловался на вас в главном управлении. Сказал, дойдет до генерала Прачи — забудете, как улыбаться.
— Напугал. — Джайди отправляет в рот несколько перчиков.
— Якорные площадки — вроде как его территория. Он их крышует и собирает там взятки.
— Сначала ты боишься Торговли, теперь Пиромпакди. Да этот старик от вида собственной тени вздрагивает. Прежде чем есть, жену заставляет пробовать пищу — думает, как бы его не заразили пузырчатой ржой. Взбодрись. Улыбайся больше, смейся хоть иногда. Вот, выпей. — Он подливает лейтенанту еще сато. — Когда-то наш край называли страной улыбок. — Джайди изображает, как это было. — А ты сидишь тут с таким кислым видом, будто целый день лимоны ела.
— Видимо, сейчас меньше поводов для радости, чем тогда.
— Может, и так. — Он ставит стакан на занозистую столешницу и смотрит на него задумчиво. — Наверное, все мы натворили ужасных дел в прошлой жизни, раз теперь все так. Других объяснений не нахожу.
— Мне иногда является дух бабушки — бродит вокруг чеди рядом с нашим домом, — вздохнув, начинает Канья. — И говорит, что не станет перерождаться, пока мы тут порядок не наведем.
— Еще один пхи из эпохи Свертывания? Как она тебя нашла — разве вы обе родом не из Исаана [90] ?
— Да вот нашла. И очень мной недовольна.
— Тут я ее понимаю.
Джайди тоже встречал призраков — то на улице, то на деревьях. Пхи теперь повсюду — столько, что не сосчитать. Он видел, как они бродят по кладбищам, льнут к изъеденным стволам бо и глядят на него сердито.
Медиумы, как один, говорят: пхи просто с ума сходят от злости, потому что не могут переродиться — их уже скопилась огромная толпа, как на вокзале Хуалампхонг [91] в выходной день в ожидании поезда на море, но ждут реинкарнации тщетно: ни один не заслужил страданий этого мира. А Аджан Сутхеп и другие монахи вроде него считают, что это все ерунда. Сутхеп продает амулеты, которые отгоняют пхи, и знает: люди видят всего лишь голодных духов, а те появились оттого, что кто-то умер не своей смертью, съев овощи, зараженные пузырчатой ржой. Любой может прийти с пожертвованием либо к нему в храм, либо в храм Эраван [92] и сделать подношение Браме — заплатить местным танцорам, чтобы те исполнили свой ритуал [93] , и купить себе надежду на то, что призраки, успокоившись, продолжат свой путь к воплощению. На такой исход тоже можно рассчитывать.