Я никогда не видела бабушку голой. Кстати, маму я тоже голой не видела. Поэтому вытаращила глаза — слишком отличались наши тела.
Во-первых, кожа на коленях, локтях, животе бабушки была морщинистой и как будто лишней. И снежно-белые ноги, словно она никогда не ходила по улице в шортах. Наверное, так оно и было.
Номер на ее предплечье был похож на штрих-код, который сканирует кассир в бакалее, когда мы покупаем продукты.
И конечно, шрам на месте левой груди, красный и воспаленный — словно сморщенная плоть покрывала голую стену.
Тут бабушка заметила меня. Правой рукой она открыла дверь, и я едва не задохнулась от запаха талька.
— Сейджель, подойди ближе, — велела она. — От тебя я не хочу ничего скрывать.
Я сделала шаг вперед, но остановилась, потому что шрамы у бабушки на теле были даже страшнее, чем Оскар.
— Ты заметила, что мы с тобой чем-то отличаемся, — сказала бабушка.
Я кивнула. В том возрасте я не нашла слов, чтобы объяснить, чего не увидела, но я понимала — что-то не так. Ткнула в шрам.
— Нет сиси, — заявила я.
Бабушка улыбнулась, и я тут же перестала замечать шрам, а узнала свою бабулю.
— Нет, — подтвердила она. — Но посмотри, сколько меня еще осталось.
Я жду в бабушкиной спальне, пока Дейзи стелет ей постель. Сиделка легко взбивает подушки, так, как любит бабушка, подтыкает одеяло, прежде чем уйти на ночь. Я присаживаюсь на край кровати, беру бабушку за руку. Рука прохладная и сухая. Не знаю, что сказать. Не знаю, что еще тут можно добавить.
Кожу у меня на лице покалывает, как будто наши шрамы могут узнать друг друга, даже несмотря на то, что шрамы, которые бабушка сегодня обнажила, глазу не заметны. Я хочу поблагодарить ее за рассказ. За то, что она выжила, потому что без нее и меня бы не было, некому было бы слушать. Но, как она заметила, словами некоторые чувства не описать, как ни старайся.
Свободной рукой бабушка хватается за край простыни и подтягивает ее к подбородку.
— Когда война закончилась, — говорит она, — приходилось к этому привыкать. К комфорту. Я слишком долго не могла спать на матрасе. Брала одеяло и спала на полу. — Она смотрит на меня, и на секунду я вижу перед собой девочку, которой она когда-то была. — Мне помог очнуться твой дедушка. «Минка, — сказал он, — я тебя люблю, но на земле спать не буду».
Я помнила, что дедушка говорил негромко и любил книги. На его пальцах всегда были пятна от чернил, которыми он в своем антикварном книжном магазине выписывал квитанции.
— Вы познакомились в Швеции, — говорю я. Именно так нам всем рассказывали.
Она кивает.
— Выздоровев после тифа, я уехала в Швецию. Бывшие узники могли свободно и бесплатно передвигаться по Европе. Я с другими женщинами отправилась в меблированные комнаты в Стокгольме и каждый день завтракала в ресторане просто потому, что могла себе это позволить. А он был в увольнительной. Сказал, что никогда в жизни не видел, чтобы девушка ела столько блинов. — На ее лице появились лучики улыбки. — Он каждый день приходил в этот ресторан и садился рядом, пока я не согласилась вместе поужинать.
— Ты сразила его наповал.
Бабушка смеется.
— Вряд ли. Я была кожа да кости. Ни груди, ни округлостей — ничего. Ежик волос длиной в три сантиметра — после того, как вывели вшей, о лучшей прическе я и не мечтала, — признается она. — На первом свидании я спросила, что он во мне разглядел. И он ответил: «Свое будущее».
Неожиданно я вспоминаю, как гуляла по городу с сестрой и бабушкой. Я как раз читала книгу и не желала бесцельно слоняться по улицам, но мама настояла, чтобы мы пошли втроем, вот мы и тащились черепашьим шагом рядом с бабушкой. «Зачем ходить по грязи, — сказала она тогда, — если можно прогуляться по такому прекрасному тротуару?» Я решила, что она слишком осторожна и боится машин, хотя по этой улице они никогда не ездили. Сейчас я осознаю: она не понимала, почему мы не ходим по тротуарам просто потому, что можем по ним ходить.
Когда у тебя забирают свободу, ты постигаешь, что это привилегия, а не право.
— Когда мы только приехали в Америку, твой дедушка предложил, чтобы я присоединилась к группе таких, как я, — тех, кто был в концлагере. Я потащила его с собой. Мы посетили три встречи. Все говорили о том, что с ними произошло, и о том, как они ненавидят немцев. Я не хотела этого. Я находилась в прекрасной новой стране. Мне хотелось говорить о кино, о своем красавце муже, о новых друзьях. Поэтому я ушла и продолжила жить дальше.
— После того, что немцы сделали с тобой, как ты могла их простить?
Произнеся эти слова, я подумала о Джозефе.
— А кто сказал, что я простила? — удивилась бабушка. — Я никогда не смогу простить начальника лагеря за то, что он убил мою лучшую подругу.
— Я тебя не виню.
— Нет, Сейдж. Я имею в виду «не смогу» — в буквальном смысле, потому что не мне его прощать. Такое могла сделать только Дара, а из-за него это стало невозможным. Следуя этой логике, я могла бы простить гауптшарфюрера. Он сломал мне челюсть, но спас жизнь. — Она качает головой. — Но не могу.
Бабуля так долго молчит, что мне кажется: она заснула.
— Когда я сидела в карцере, — тихо произносит бабушка, — я его ненавидела. Не за то, что он одурачил меня и заставил поверить себе. И даже не за то, что избил. А за то, что вынудил меня утратить жалость, которую я испытывала к врагам. Я больше не вспоминала герра Бауэра и герра Фассбиндера. Я поверила, что все немцы одинаковы, и возненавидела их. — Она смотрит на меня. — А это означало, что я в тот момент была ничем не лучше их самих.
Лео следит, как я закрываю дверь спальни, когда бабушка засыпает.
— С вами все в порядке?
Я замечаю, что он убрал в кухне, сполоснул стаканы, из которых мы пили чай, смел со стола крошки и вытер его.
— Она спит, — отвечаю я совсем не на его вопрос.
Разве может быть все в порядке? Разве кто-нибудь может быть в порядке после того, что сегодня услышал?
— И Дейзи здесь, если бабушке что-нибудь понадобится.
— Послушайте, я знаю, как, должно быть, тяжело такое слушать…
— Нет, не знаете, — перебиваю я. — Это ваша работа, Лео, но лично вас это не касается.
— Откровенно говоря, касается, — признается он, и мне тут же становится стыдно.
Он посвятил жизнь тому, чтобы искать тех, кто совершил эти преступления. А я, когда подросла, не слишком старалась разговорить бабушку, даже узнав, что она пережила войну.
— Это Райнер Хартманн, верно? — спрашиваю я.
Лео выключает в кухне свет.
— Посмотрим, — отвечает он.
— Вы чего-то недоговариваете?