Как бы мне хотелось печь для мамы! Багеты, шоколадные булочки и бриоши… И чтобы они горкой высились на ее столе на небесах. Как бы мне хотелось быть той, кто ее накормит. Но я не могу. Как Джозеф и сказал: когда человек умирает, все заканчивается. И не важно, какими сказками о жизни после смерти мы, выжившие, готовы себя кормить!
Но это… Я обвожу кухню взглядом. Это я могу поправить, если быстро замешу тесто и дам ему еще раз подняться.
Поэтому я начинаю месить. Месить, месить…
На следующий день случается чудо.
Мэри, которая сначала злится и разговаривает сквозь зубы из-за меньшего количества ночной выпечки, разрезает чиабатту.
— А мне что прикажешь делать, Сейдж? — вздыхает она. — Сказать покупателям, чтобы отправлялись в булочную к Руди?
Руди — наш конкурент.
— Ты могла бы пообещать им скидку на следующую покупку.
— Скидками сыт не будешь.
Когда она спрашивает, что произошло, я говорю неправду. Объясняю, что у меня случилась мигрень и я на два часа заснула.
— Больше такого не повторится.
Мэри поджимает губы, что свидетельствует о том, что она меня пока не простила. Потом берет кусок хлеба, собираясь намазать его клубничным вареньем.
Только не успевает этого сделать.
— Иисус, Мария и Иосиф! — восклицает она, задыхаясь, роняет кусок хлеба, словно он обжег ей руку, и тычет в него пальцем.
Неожиданное название для ноздреватого мякиша. Домашний хлеб ценится за свою румяную корочку, другие сорта, например хлеб фирмы «Уандер» (который и хлебом-то трудно назвать по питательной ценности) имеет ровную, тонкую корку.
— Ты видишь Его?
Если прищуриться, можно различить нечто похожее на очертания лица.
Потом лицо становится более отчетливым. Бородка. Терновый венец.
По-видимому, я выпекла в буханке лик Господень.
Первыми свидетельницами нашего маленького чуда становятся две женщины, работающие в церковном магазинчике. Они фотографируются с буханкой. Потом приезжает отец Дюпри, настоятель храма.
— Поразительно, — говорит он, глядя поверх очков.
Хлеб уже зачерствел. На половинке буханки, которую Мэри еще не нарезала, естественно, тоже есть такое же изображение Иисуса. Удивляет меня то, что чем тоньше режешь хлеб, тем четче виден Иисус.
— Вопрос не в том, что Господь явил себя, — говорит Мэри отец Дюпри. — Он всегда рядом с нами. Вопрос в том, почему Он явил себя именно сейчас.
Мы с Рокко наблюдаем за этой беседой издалека.
— Боже мой, — бормочу я.
Рокко фыркает.
— Именно. Чудное сходство видать. Выпечен облик Отца, Сына его. И святого гренка.
Распахивается дверь, и в булочную врывается журналистка с вьющимися каштановыми волосами, а за ней следует неуклюжий медведь-оператор.
— Здесь хлеб с Иисусом?
Мэри выходит вперед.
— Да. Я Мэри Деанжелис. Владелица булочной.
— Отлично! — восклицает журналистка. — Харриет Йерроу, Девятый канал. Мы хотели бы побеседовать с вами и вашими сотрудниками. В прошлом году мы делали интервью с лесорубом, который, увидев Святую Деву Марию на пне дерева, приковал себя к нему цепью, чтобы компания прекратила там вырубку леса. Эта новость в две тысячи двенадцатом году имела больше всего просмотров. Мы пишем? Да? Отлично.
Пока она берет интервью у Мэри и отца Дюпри, я прячусь за Рокко, который пробивает чек на три багета, горячий шоколад и хлеб на манке. Потом Харриет сует микрофон мне в лицо.
— Это ваш пекарь? — спрашивает она у Мэри.
У камеры глазом циклопа горит красный огонек, который мигает, когда идет запись. Я не могу отвести от него взгляда. Меня пугает уже одна мысль о том, что весь штат увидит меня в дневных новостях. Я опускаю подбородок на грудь, пряча лицо, хотя щеки мои горят от стыда. Как давно он уже снимает? Успел мельком снять мой шрам до того, как я опустила голову? Или уже давно снимает, и сидящие перед телевизором дети уронят ложки в тарелки, а их матери выключат телевизор, чтобы детишек не мучили кошмары?
— Мне пора, — бормочу я и скрываюсь в глубине булочной.
Потом выскакиваю через черный ход и бегу, перескакивая ступени для покаянных молитв через две. Все приходят в храм полюбоваться роскошным розарием, а мне нравится небольшая пещера на вершине холма, вокруг которой Мэри посадила цветы, чтобы она напоминала картину Моне. Сюда никто никогда не ходит — именно поэтому, разумеется, я так ее люблю.
Поэтому я удивляюсь, заслышав шаги. Когда появляется тяжело опирающийся на перила Джозеф, я тут же бросаюсь ему на помощь.
— Что происходит там, внизу? Зашла выпить кофе какая-то знаменитость?
— Что-то вроде того. Мэри кажется, что она в моей буханке разглядела лицо Иисуса.
Я ожидаю, что он начнет смеяться, но он склоняет голову набок, раздумывая над услышанным.
— Похоже, Господь является там, где его не ждут.
— Вы верите в Бога? — искренне изумляюсь я. После наших разговоров о небесах и преисподней я решила, что он тоже атеист.
— Да, — отвечает Джозеф. — В конечном счете, он судит нас всех. Бог из Ветхого Завета. Вы должны об этом знать, вы же еврейка.
Я чувствую отчуждение, настораживаюсь.
— Я никогда не говорила, что я еврейка.
Джозеф выглядит удивленным.
— Но ваша мама…
— Она — не я.
На лице его быстро сменяются чувства, как будто он решает какую-то дилемму.
— Дочь матери-еврейки — еврейка.
— По-моему, все зависит оттого, кого вы спрашиваете. А вот мне интересно, почему это имеет такое значение?
— Я не хотел вас обидеть, — сухо говорит он. — Я пришел просить об одолжении, и мне просто необходимо было удостовериться, что вы именно тот человек, который мне нужен. — Джозеф глубоко вздыхает, а когда выдыхает, произнесенные им слова повисают между нами. — Я бы хотел, чтобы вы помогли мне умереть.
— Что? — Я неподдельно изумлена. — Почему?
Похоже, у Джозефа приступ старческого слабоумия. Но взгляд у него чистый, сосредоточенный.
— Понимаю, что просьба необычная…
— Необычная?! А как насчет «безумная»?!
— У меня есть на то причины, — упрямо твердит он. — Прошу мне поверить.
Я отступаю на шаг назад.
— Наверное, вам лучше уйти.
— Пожалуйста, — молит Джозеф. — Вы говорили так о шахматах. Я думаю на пять шагов вперед.
Его слова заставляют меня онеметь.
— Вы больны?