Он обращался к офицеру, который проводил перекличку. Начальнику женского лагеря. Тому, у кого дергалась правая рука.
К тому, в кого не вселился злой дух. Он сам являлся злом. Точка. Он приказал избить Анат, он выходил из себя и остывал, когда проводилась перекличка. Либо он скучал, и тогда перекличка проходила очень быстро, либо неистовствовал и сгонял злость на нас. Например, сегодня утром он застрелил девушку, которая оказалась слишком слаба, чтобы стоять прямо. Когда стоящая рядом с ней подскочила от неожиданности, он и ее застрелил.
Выходит, они родственники?
Впрочем, они были похожи: одинаковые подбородки, одинаковые песочного цвета волосы… И сегодня вечером, после того как изобьют нас, помучают голодом, унизят, они вместе отправятся в пивную.
Я замерла, задумавшись, и приставленный ко мне надзиратель крикнул, чтобы я поискала шубы в чемоданах и сумках. Я протянула руку к куче, которая, казалось, никогда не уменьшалась, и вытащила кожаный чемодан. Достала из него ночную сорочку, лифчики, белье, кружевной чепчик. Там же лежал шелковый сверток с ниткой жемчуга. Я подозвала офицера, который стоял, опираясь о стену сарая, и курил, чтобы он записал и присвоил находке инвентарный номер.
Взяла следующий чемодан.
И узнала его мгновенно.
Наверное, не у одного папы был такой «тревожный» чемодан, но у скольких ручка была обмотана проволокой в том месте, где она порвалась, когда чемодан много лет назад стал воображаемой крепостью в моей игре? Я присела, повернувшись к надзирателю спиной, и расстегнула ремни.
Внутри лежали аккуратно завернутые в папино молитвенное покрывало подсвечники, доставшиеся нам от бабушки. Внизу — носки и белье. И свитер, который связала мама. Однажды папа признался мне, что терпеть его не может: рукава слишком длинные и шерсть колючая. Но мама потратила столько сил, чтобы его связать… Разве мог он не притвориться и не сказать, что свитер безумно ему нравится?!
Я не могла ни дышать, ни шевелиться. Несмотря на слова Анат, на все, что я видела, каждый день проходя мимо крематория, на эти длинные очереди вновь прибывших, которые ждали, когда же попадут внутрь, я не верила, что папа умер. Пока не открыла его чемодан.
Я стала сиротой. У меня никого не осталось.
Дрожащими руками я взяла молитвенное покрывало, поцеловала его и положила в кучу с бесполезными вещами. Отложила подсвечники, вспоминая, как мама молилась над ними за субботним ужином. Взяла в руки свитер.
Руки моей мамы держали спицы, набрасывали петли… Отец надевал его…
Не позволю, чтобы его носил кто-то другой, кто понятия не имеет, что за каждым сантиметром вязки скрывается целая история. За каждым узелком и накидом — частичка саги о моей семье. Этот рукав мама вязала, когда Бася упала и ударилась головой об угол стоящего перед пианино табурета и ей наложили швы в больнице. Этот ворот оказался таким сложным, что маме пришлось просить помощи у нашей домработницы, которая была более опытной вязальщицей. Этот край мама измеряла по папиной талии и смеялась, что не собиралась выходить замуж за такого толстого мужчину.
Вот для чего пишется мировая история, в ее основе — рассказы о чьих-то жизнях.
Я зарылась лицом в свитер и зарыдала, раскачиваясь взад-вперед, хотя знала, что этим привлеку к себе внимание надзирателя.
Отец обговаривал со мной все детали своих похорон. Но все равно я опоздала…
Я вытерла слезы и потянула за нитку, распуская свитер. Намотала ее вокруг запястья как повязку, как жгут для истекающей кровью души.
Надзиратель подскочил ко мне, начал кричать и тыкать в лицо пистолетом.
«Давай же, — подумала я. — Забери и меня».
Я продолжала распускать свитер. Около меня уже образовалось волнистое рыжеватое облако. Дара, наверное, замерла в страхе за мою жизнь, которая могла оборваться, если я не остановлюсь. Но я не могла. Я распускалась вместе со свитером.
Шум привлек других надзирателей, которые подошли посмотреть, что происходит. Когда один из них наклонился за подсвечниками, я одной рукой схватила их, а второй ножницы, которыми распарывала подкладку шуб, раскрыла их и прижала лезвия к горлу.
Неожиданно раздался негромкий голос:
— Что здесь происходит?
Сквозь толпу пробирался дежурный эсэсовец. Он навис надо мною, оценивая происходящее: открытый чемодан, распущенный свитер, побелевшие костяшки пальцев, сжимающих подсвечники.
Только сегодня утром я видела, как по его приказу узницу настолько сильно избили дубинкой, что она блевала кровью. Та женщина отказалась выбрасывать тфилин, которые обнаружила в чемодане. То, что сделала я — уничтожила собственность, которую немцы считали своей, — намного хуже. Я закрыла глаза, ожидая удара. Поскорее бы!
Я почувствовала, как из моих рук вырвали подсвечники.
Когда открыла глаза, лицо герра Диббука было всего в нескольких сантиметрах от моего. Я видела, как у него подергивается щека, могла разглядеть белокурую щетину.
— Wen gehört dieser Koffer? («Кому принадлежит этот чемодан?»)
— Meinem Vater, — пробормотала я. («Моему отцу».)
Эсэсовец прищурился. Долго и пристально разглядывал меня, потом повернулся к остальным надзирателям и крикнул, что хватит глазеть. Опять перевел взгляд на меня.
— Продолжай работать, — велел он и ушел.
Я перестала считать дни, и они слились в одну бесконечную череду, как мел под дождем: тащилась из одного конца лагеря в другой, стояла в очереди за миской супа, который оказывался всего лишь горячей кипяченой водой с репой… Мне казалось, я знала, что такое голод. Да я понятия об этом не имела! Некоторые девушки воровали банки с едой из чемоданов, но мне смелости не хватало. Иногда я мечтала о папиных булочках, о корице, которая взрывалась на языке фейерверками вкуса. Я закрывала глаза и видела стол, ломящийся под тяжестью субботнего ужина, ощущала вкус жирной хрустящей корочки, которую я незаметно обдирала с курицы, когда ее доставали из духовки, хотя мама шлепала меня по рукам и велела ждать, пока сядем за стол. Во сне я пробовала всю эту вкуснятину, и она превращалась у меня на языке в пепел — не в золу от углей, а в пепел, который днем и ночью выгребали из крематория.
Еще я научилась выживать. Лучшее место во время переклички, когда нас выстраивали в колонну по пять человек, посредине — подальше от эсэсовских пистолетов и хлыстов, а если потеряешь сознание, другие узницы тебя поддержат. Когда стоишь в очереди за едой, тоже лучше оказываться в середине. Если стоишь в начале — паек получишь первой, но это будет водянистый бульон сверху. Если держаться ближе к середине, больше вероятность получить что-то питательное.
Надзиратели и капо всегда бдительно следили за тем, чтобы мы не разговаривали: ни когда работали, ни когда маршировали, ни когда передвигались по лагерю. Только по ночам в бараке мы могли свободно поговорить. Но дни превращались в недели, и я осознала, что разговоры отнимают слишком много сил. Кроме того, о чем было говорить? Если мы о чем-то и говорили, то тема была одна — еда. То, чего нам не хватало больше всего. Где в Польше можно было купить самый вкусный горячий шоколад? Или самые сладкие марципаны? Или сдобные птифуры? Иногда, когда я делилась своими воспоминаниями о еде, то замечала, что остальные прислушиваются.