Я кивнула.
— Ja, Herr Hauptscharführer.
— И, как видно, еще и писать умеешь.
Я бросила взгляд на фотографии.
— В школе научилась, — ответила я.
Он протянул мне блокнот и ручку.
— Докажи. — Он начал ходить по комнате и декламировать наизусть: — Ich weiß nicht, was soll es bedeuten, Dass ich so traurg bin; Ein Märchen aus alten Zeiten, Das kommt mir nicht aus dem Sinn.
Я знала это стихотворение. Мы учили его с герром Бауэром, и когда-то на экзамене я писала под диктовку именно эти строки. За диктант я получила самую высокую отметку. Я мысленно перевела текст:
Не знаю, что стало со мною,
Печалью душа смущена.
Мне все не дает покою
Старинная сказка одна.
— Die Luft ist kühl und es dunkelt, — продолжал гауптшарфюрер. — Und ruhig fließt der Rhein…
Прохладен воздух. Темнеет.
И Рейн уснул во мгле…
— Der Gipfel des Berges funkelt, — добавила я себе под нос, — im Abendsonnenschein.
Последним лучом пламенеет
Закат на прибрежной скале.
Он услышал. Взял у меня блокнот, проверил правописание. Поднял голову и принялся разглядывать меня, как доселе невиданное создание.
— Ты знаешь это стихотворение.
Я кивнула.
— Генрих Гейне, «Лорелея».
— Ein unbekannter Verfasser, — поправил он. («Неизвестный автор».)
И тогда я вспомнила, что Генрих Гейне был евреем.
— Ты осознаешь, что украла вещи, принадлежащие рейху? — пробормотал он.
— Да, осознаю! — выпалила я. — Простите. Это была ошибка.
Он удивленно приподнял бровь.
— Ты называешь ошибкой преднамеренную кражу?
— Нет. Ошибкой было полагать, что эти фотографии не представляют для рейха никакой ценности.
Он открыл было рот, но промолчал. Он не мог признать, что фотографии имеют ценность, потому что это было равносильно признанию, что жизни тех, кого они убили, имели цену. С другой стороны, он не мог признать, что эти снимки — мусор, поскольку в таком случае меня не за что наказывать.
— Не в этом дело, — наконец произнес он. — Суть в том, что они тебе не принадлежат.
Эсэсовец опустился в кресло, побарабанил пальцами по столу, взял одну фотографию, перевернул тыльной стороной, где была написана история.
— Этот рассказ… Где его продолжение?
Я представила, как надзиратели обыскивают барак, пытаясь найти исписанные фотографии. А когда не найдут, то будут бить женщин, пока не получат ответ…
— Я его еще не написала, — призналась я.
Он удивился. Видимо, он решил, что я просто записывала историю, которую где-то прочла. Нельзя же предположить, будто я настолько образованна, что могу создать нечто подобное!
— Ты? Ты выдумала это чудовище… этого упыря?
— Да, — ответила я. — То есть нет. В Польше все знают легенды об упырях. Но этот является плодом моего воображения.
— Большинство девушек пишут о любви. А ты решила писать о чудовище, — задумчиво протянул он.
Мы говорили по-немецки. Вели беседу о художественном произведении. Как будто он не мог в любой момент выхватить пистолет и выстрелить мне в голову!
— Твой выбор темы напомнил мне еще об одном мифическом чудовище, — сказал он. — О донестре. Слышала о таком?
Это что — экзамен? Шутка? Какая-то разновидность наказания? Неужели моя судьба зависит оттого, что я отвечу? Я знала Wodnik — демона воды, Dziwoźona — дриаду, но это все польские легенды. А если я солгу и скажу, что слышала? Меня накажут сильнее, если скажу правду и отвечу «нет»?
— Древние греки, насколько я помню из школьного курса, — сухо продолжал гауптшарфюрер, — писали о донестре. У него была голова льва и тело человека. Он умел говорить на языках всех народов, что, как ты понимаешь, очень пригодилось.
Я опустила взгляд. Интересно, что бы он подумал, если бы узнал, что прозвище, которое я ему мысленно дала, имеет отношение к еще одному мифическому существу?
— Как и упыри, донестры безнаказанно убивали и пожирали свою жертву. Но у донестров была одна особенность. Они сохраняли голову человека, которого сожрали, сидели рядом с ней и рыдали. — Он дождался, пока я встречусь с ним взглядом. — Почему, как ты думаешь?
Я сглотнула. Никогда не слышала об этом донестре, но упыря Александра я знала лучше себя. Я создала этого героя, вдохнула в него жизнь.
— Возможно, — негромко предположила я, — у некоторых чудовищ еще осталась совесть.
Ноздри офицера затрепетали. Он встал, обошел стол, и я мгновенно сжалась, подняла руки, чтобы отвести удар.
— Ты понимаешь, — практически прошептал он мне в лицо, — за кражу я обязан тебя наказать, чтобы другим неповадно было. Прилюдно высечь, как узницу, которую ранее наказал лагерфюрер. Или убить.
Слезы брызнули у меня из глаз. Как оказалось, я не так горда и готова просить сохранить мою жалкую жизнь!
— Пожалуйста, не надо. Я сделаю все, что скажете.
Гауптшарфюрер задумался.
— Тогда расскажи мне, что было дальше, — велел он.
Сказать, что я опешила, — ничего не сказать. Гауптшарфюрер не только и пальцем меня не тронул — остаток дня я просидела у него в кабинете, печатая списки вещей, которые конфисковали в «Канаде». Эти списки, как я потом узнала, отправлялись в различные города Европы, где власть еще принадлежала немцам, вместе с самими вещами. Он сообщил мне, что это будет моя новая работа: я буду записывать под диктовку, печатать письма, отвечать на телефонные звонки (разумеется, по-немецки), принимать для него сообщения. Когда он уходил, как обычно, инспектировать бараки «Канады», то оставлял в кабинете надзирателя, который следил, чтобы я ничем подозрительным не занималась. Я печатала, и мои пальцы тряслись на клавишах. Гауптшарфюрер возвращался, молча садился за стол и начинал нажимать клавиши на счетной машинке. Ее длинный белый язычок извивался над краем стола, пока он обсчитывал кипу документов.
К вечеру у меня кружилась голова. В отличие от склада, в обед меня не кормили. Какой бы жидкой и маленькой ни была порция — все равно еда. Когда гауптшарфюрер вернулся после очередной инспекции по «Канаде» с кексом и кофе, в животе у меня заурчало так громко, что я поняла: он это услышал.
Почти сразу раздался стук в дверь, и я подскочила на стуле. Гауптшарфюрер пригласил посетителя войти. Я не сводила глаз со страницы, которую печатала, но мгновенно узнала голос начальника лагеря.
— Что за день! — воскликнул он, рывком открывая дверь. — Идем, мне нужно успокоиться в столовой, а то перекличку я не вынесу.