Лотти лежала на боку на прохладных плитах, подперев бедра одной подушкой, а вторую сунув под голову, в ожидании того момента, когда кости заноют от несгибаемой твердости пола. Суставы теперь долго не выдерживали: даже на мягкой перине начинали болеть через несколько минут неподвижного лежания, требуя, чтобы она сменила позу. Она отдыхала, чувствуя, как в левом бедре появляются первые признаки онемелости, и закрыла глаза в раздражении. Ей не хотелось шевелиться: пол был самым прохладным местом – фактически единственным прохладным местом в доме испепеляющей жары, колючих обивок и огромных жужжащих тварей, которые врезались в мебель и злобно бились об оконные стекла.
Она видела, как Аделина в огромной соломенной шляпе медленно бродит по желтеющему заросшему саду, срывает травки и нюхает их, прежде чем положить в маленькую корзинку. Когда она повернула к дому, ребенок сильно толкнулся, и Лотти, сердито буркнув, запахнула полы шелкового кимоно, чтобы не смотреть на свой разбухший живот.
– Хочешь попить, Лотти, дорогая? – Аделина переступила через нее, направившись к раковине. Она давно привыкла, что Лотти лежит на полу.
Она также привыкла к ее мрачному расположению духа.
– Нет, спасибо.
– Вот досада, у нас нет гранатового сиропа. Надеюсь, та злосчастная женщина из деревни скоро придет, а то припасы почти закончились. И постельное белье пора постирать – на этой неделе возвращается Джулиан.
Лотти рывком села, подавив желание извиниться. Сколько бы Аделина ни ругала за это, она все равно чувствовала вину за то, что в последние недели беременности стала толстой, неповоротливой и бесполезной. Первые несколько месяцев после приезда Лотти удавалось выполнять всю работу по дому и готовить («У нас была прислуга из деревни, но она оказалась совершенно негодной»), постепенно наводя порядок в обветшалом французском домишке. Она превратилась в некий гибрид миссис Холден и Вирджинии, взяв на себя роль экономки в качестве платы за гостеприимство Аделины. Аделина, конечно, никакой платы не требовала, но Лотти так было спокойнее. Если ты платишь за свое содержание, людям труднее попросить тебя уехать.
Аделина тем временем посчитала своим долгом убедить Лотти (вопреки, как казалось Лотти, очевидным фактам), что ее отъезд из Мерхема был только на пользу. Аделина превратилась в своего рода наставника, поощряя ее быть «храброй» в попытках заняться живописью. Поначалу стесняясь и не желая браться за это, Лотти в скором времени с удивлением обнаружила, что для того, кто вроде бы нигде больше не существовал, она создает на бумаге вполне понятные образы. Похвалы Аделины вселили в нее редкое чувство уверенности, что она чего-то может добиться (единственным, кто когда-то ее за что-то хвалил, был доктор Холден), чувство, что в ее жизни может быть цель. Постепенно, не сразу, она была вынуждена признать зарождающийся интерес к этим новым мирам. Они хотя бы предлагали возможность убежать от ее нынешнего мира. Но теперь она расплылась. Стала никчемной. Если она слишком долго оставалась в вертикальном положении, у нее начиналось головокружение и отекали лодыжки. Если она слишком много двигалась, у нее выступала испарина, а те части тела, которые теперь терлись друг о друга, краснели и болели. Ребенок беспокойно шевелился, вытворяя в ее животе неизвестно что, толкаясь во все стороны, не давая спать ночью и лишая сил днем. Поэтому она сидела или лежала на полу, погруженная в невеселые мысли, и ждала, когда прекратится жара или успокоится ребенок.
Аделина, к счастью, ничего не говорила о ее депрессии и дурном настроении. Миссис Холден на месте Аделины обязательно бы рассердилась, заявив, что Лотти заражает всех своей тоской зеленой. Но Аделина не обращала внимания, если Лотти не желала разговаривать или реагировать. Она просто продолжала напевать, обходя Лотти, интересуясь без всякого раздражения, не хочет ли та пить, не подать ли ей еще одну подушку, или просила написать очередное письмо Френсис. Аделина отправляла Френсис много писем.
Но, видимо, ответов не получала.
Прошло шесть месяцев с тех пор, как Лотти уехала из Англии, и семь – как покинула Мерхем. Но, если судить по расстоянию, могли пройти и все десять лет.
Еще не оправившись от шока, Лотти по наивности поехала к матери, которая, с гладко залакированной головой и ярко накрашенным ртом, велела дочери и не мечтать о возвращении домой. Ей даже не верится, говорила она, размахивая сигаретой, что Лотти не извлекла урока из ее собственного примера. Лотти профукала все шансы, что дал ей Господь, а их было немало, не то что у матери, и уехала от Холденов, оставив о себе самое плохое мнение.
Кроме того (тут ее мать почему-то перешла на жеманный, почти примирительный тон), теперь, когда она обхаживает приличного вдовца, ее жизнь начала налаживаться. Человек высоких моральных устоев, он не поймет. Он не то что другие, сказала она, бросив на Лотти взгляд, в котором промелькнуло что-то похожее на вину. Он из приличных. Еще не допив свою чашку чая, Лотти уже поняла, что ее не только не приглашают остаться, но и, как в Мерхеме, о ней больше знать не хотят.
Мать вообще не рассказывала этому мужчине, что у нее есть дочь. Когда Лотти еще жила в этом доме, там было несколько ее фотографий, теперь же не осталось ни одной. Над камином, где когда-то стояла фотография с ней и тетей Джиной, покойной маминой сестрой, теперь красовалась другая фотография в рамке: пожилая пара стоит под руку перед сельским пабом, оба при этом щурятся, а мужчина отсвечивает лысиной.
– Я ни о чем не прошу. Просто хотелось повидать тебя.
Лотти собрала вещички, не в силах даже почувствовать обиду: по сравнению с тем, что она пережила, отказ этой женщины казался пустяком.
Мать, состроив страдальческую мину, как будто сдерживая слезы, прошлась по лицу пуховкой, потом протянула руку и вцепилась в Лотти:
– Дай мне знать, где ты будешь. Обязательно напиши.
– И как подписаться? Лотти? – Лотти повернулась к двери. – Или ты предпочтешь «твоя верная подруга»?
Мать, поджав губы, сунула ей в ладонь десять шиллингов. Лотти посмотрела на них и чуть не расхохоталась.
* * *
Несмотря на все усилия Аделины, Франция решительно не понравилась Лотти. Еда, кроме хлеба, так себе. Жирное рагу, отдававшее чесноком, и мясные блюда с тяжелыми соусами заставляли ее с тоской вспоминать успокаивающую лаконичность жареной рыбы с картошкой и бутербродов с огурцом, а когда она впервые нюхнула на рынке крепко пахнущий французский сыр, то ее вывернуло на обочине дороги. Ей не нравилась жара, еще более изнуряющая, чем в Мерхеме, да еще без благотворного влияния моря и бриза, ей не нравились комары, бессовестно атаковавшие, словно завывающие бомбардировщики, по ночам. Ей не нравился пейзаж, засохший и недружелюбный: потрескавшаяся почва и угрюмо свернувшаяся зелень под палящим солнцем. Не нравились сверчки, неугомонно трещавшие повсюду. И она ненавидела французов: мужчин, которые пристально и задумчиво разглядывали ее, и женщин, которые делали то же самое, когда она начала полнеть, только на этот раз с осуждением и даже иногда с явным отвращением.