1998
— Что с тобой, девочка моя?
Мэри очень тревожило душевное состояние внучки. Со времени своего возвращения из-под опеки государства Габби беспокоила бабушку странной молчаливостью. Казалось, что свет жизни погас в ее душе.
— Все в порядке, бабушка. Просто в последнее время мне нездоровится.
— Тебя не тошнит?
Габби рассмеялась. Когда ирландка спрашивает «Тебя не тошнит?», это означает, что она интересуется, не беременна ли ты.
— Не волнуйся, бабушка. Это не то, что ты думаешь.
Девушка увидела, как след облегчения промелькнул на лице бабушки и мысленно тяжело вздохнула. Как бы ей хотелось забеременеть! Как бы ей хотелось иметь собственного малыша! Она бы любила его и заботилась о нем. Ребенок будет любить ее при любых обстоятельствах, а Габби нужна была любовь так же сильно, как другим — вода и еда. Это все из-за ее трудного детства. Новая работница социальной службы по опеке, видит Бог, говорила ей это сотни раз. При воспоминании о мисс Бирн Габби скривилась. Эта женщина ей вообще-то нравилась, но общаться с ней было непросто.
Но не это беспокоило Габби. Она не решалась сказать бабушке, что после трех лет молчания Синтия объявилась и хочет с ней встретиться. Когда Габби услышала об этом, то неприятно удивилась. Такого она никак не ожидала. А вот мисс Бирн была обеими руками «за» и считала, что встреча с матерью ей поможет. Что за чушь собачья! Пока что мысли о матери приносили Габби лишь беспокойство и ощущение опасности. Только эти чувства Синтия всегда вызывала в ее душе.
Впрочем, девушка не могла отрицать, что испытывает определенный интерес к матери. Хотелось бы узнать, как она жила после того, как бросила на попечение государства двух детей? Впрочем, зачем задавать вопросы, если ответы на них знаешь наперед. Синтия сбежала, потому что такова ее природа. Она натворила дел, а потом умыла руки, предоставив другим расхлебывать заваренную ею кашу. Ее муж совершил суицид. А что она? Оставила детей расплачиваться за ее грехи.
— Ты соизволишь мне ответить?
Несколько резковатый тон бабушки возвратил Габби к реальности.
— Я что, сама с собой разговариваю?! — уже не на шутку раздражаясь, воскликнула Мэри.
— Извини, бабушка. Я задумалась.
Поцеловав Мэри в щеку, Габби вышла из комнаты и направилась в свою спальню. Сев на кровать, она огляделась. Довольно миленько. Ей нравились бледно-розовые и зеленоватые цвета штор и покрывала на кровати. Обои кремовых тонов остались без постеров — ни поп-звезд, ни киноактеров. Габби содержала свою комнату практически в больничной чистоте и порядке. Она понимала, что виной всему долгое пребывание в доме Синтии Тейлор, где ей не разрешалось ничего лишнего. До сих пор в ее голове звучали слова матери: «Ты хоть знаешь, сколько стоит один рулон этих обоев? А ты хочешь испортить их клейкой лентой!» Она слышала такое сотни раз. При этом неприятном воспоминании Габби поежилась. Другим девочкам разрешали иметь постеры, фотографии и много чего другого на стенах своих спален. Всем, но только не ей.
Девушка сумела отогнать от себя неприятные мысли — все, кроме одной: Синтия хочет с ней встретиться. Ничего необычного в этом не было, но Габби не обрадовалась этой перспективе.
Она взглянула на свое отражение в небольшом зеркале на туалетном столике. Интересно, что мать подумает, если увидит ее? В шестнадцать лет Габби стала настоящей красавицей. Так, по крайней мере, все говорили. Теперь она превратилась в копию собственной матери. Большие голубые глаза, обрамлены длинными черными ресницами. Полные губы, которые сейчас как раз вошли в моду. Она превосходила красотой большинство сверстниц, и в этом не было ни капли преувеличения или тщеславия. Впрочем, Габби понимала, что красота — ничто по сравнению с умом и характером. Важно, чтобы тебя любили.
А ее любили! Бабушка, дедушка, Винсент, и даже Селеста, хотя со временем тетины поступки становились все более неадекватными. Селеста ни разу не покинула дома с тех пор, как пришла сюда после убийства Джонни Паркера. Врачи называли ее состояние агорафобией, хотя сама тетя утверждала, что они ничего в этом не смыслят. Просто ей не хочется выходить из дома, и она имеет на это полное право! Дни напролет Селеста только и делала, что ела и смотрела телевизор. Она была богата как Крез и обращалась с деньгами крайне расточительно. Бóльшую часть оставшегося после мужа наследства Селеста пожертвовала на благотворительность и безвозмездно давала деньги любому, кто придет к ней с жалостливой историей.
Габби знала, что дедушку это бесит, но старик ничего не мог поделать с младшей дочерью. В этом вопросе Селеста была непреклонна, а признать ее недееспособной врачи отказывались. Просто-напросто тетя Селеста, по словам бабушки, отгородилась от всего остального мира, но это не значит, что у нее не все дома. Если бы только она меньше ела! Селеста до безобразия располнела — несколько подбородков и ноги-колонны. К счастью, у нее было доброе сердце, а глаза, когда она смотрела на членов своей семьи, светились добротой. Габби даже подозревала, что тетя — одна из самых счастливых людей, кого она знает. Подумайте об этом, Опра!
Мысли ее вновь вернулись к матери. Габби мучило болезненное любопытство, ей хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на Синтию. А вдруг она изменилась? Если Габби откажется с ней встретиться, то никогда этого не узнает.
По правде говоря, в такое она не верила, но не могла не фантазировать. Другие дети воспринимают родительскую любовь как нечто само собой разумеющееся. У многих матери до последнего будут защищать своих детей. Даже насильник и убийца часто находит моральную поддержку у своих родителей, хотя Габби подозревала, что этот феномен обусловлен тем, что родители просто не могут поверить в то, что их ребенок способен на подобные мерзости. Но она и младший брат не знали, что такое материнская любовь. Маленькую Габби это ужасно расстраивало. А Джеймс-младший… Он дошел до того, что его даже пришлось изолировать от остальных больных. Габби сомневалась, что мать поддерживает с ним связь.
Тяжело вздохнув, девушка прилегла на кровать. Она не находила себе покоя, мысли ее то и дело возвращались к временам, которые Габби предпочла бы забыть раз и навсегда. Повернув голову, она посмотрела на стоявшую на ночном столике фотографию в рамке. Она и папа. Снимок сделан в последнее Рождество, когда он был еще жив. Папа обнимал ее за плечи. Оба улыбались, глядя в объектив фотоаппарата. Красивая фотография. Глядя на нее, посторонний человек никогда бы не догадался, что в то Рождество, как вообще в любое Рождество, вся семья из последних сил терпела диктат Синтии, которая лучше всех на свете знала, каким должно быть настоящее Рождество. Для матери этот праздник ограничивался соблюдением внешних формальностей. С высоты прожитых лет Габби понимала, что там, где Синтия, ничего нормально пройти не может. Мать никогда не признавала, что Рождество — это семейный праздник. Он устраивается для людей, и вещи не должны вытеснять человеческие чувства на задний план. Дело не в красиво наряженной елке и не в запеченной в духовке индейке, такой большой, что ею можно накормить семью из пятнадцати человек и еще останется на сэндвичи. Люди должны веселиться в кругу семьи, а мать никогда не понимала, как можно веселиться с близкими. В этом-то и проблема!