— Стой, — выдохнула Берни.
— Ваша тайна в том, что чья-то жизнь началась, а моя в том, что чья-то кончилась.
— Реджис! — Берни протянула к ней руки, но девушка отпрянула.
— Может быть, я пожалею о разрыве с Питером. Разве тебе никогда не хотелось выйти замуж за Тома? — вызывающе допрашивала она с горящими глазами.
— Ты не понимаешь. Наши истории разные, — уверяла ее Бернадетта. — Для меня очень важно, чтобы ты поняла.
— Но они одинаковые! — Реджис повысила тон. — Все истории о любви одинаковые!
— Нет, — заверила Берни. — Тебе просто кажется, будто ты понимаешь. А на самом деле нет. Все гораздо сложнее, чем кажется.
— Ведь ты любила Тома? Вы любили друг друга?
— Да, я его любила, — прошептала она.
— И вы в Дублине дали начало новой жизни, — всхлипнула Реджис.
— Прошу тебя! — Берни схватила ее за руку. — Ты не сможешь понять, потому что не знаешь всего.
Реджис полезла в задний карман джинсов, вытащила письмо, написанное Хонор двадцать три года назад, осторожно положила на стол. При виде его на глаза Бернадетты навернулись слезы.
Она увидела почерк Хонор — подруги своего детства и бурной юности, выражавшей безоговорочную любовь и поддержку в многочисленных восклицательных знаках. Берни хранила его с тех самых пор, а однажды вытащила из конверта, перечитала написанные слова, пытаясь решить, что делать. Морское чудовище с фамильного креста Келли… Лицо ее залилось жаркой краской.
— Я много лет берегла это письмо, — выдавила она, — и просто вернула его твоей матери.
— Знаю. Она наверняка читала, перечитывала. Я его нашла на кухне под скатертью. Странно, что она тебе советовала быть честной перед самой собой, понять, что в жизни самое важное, говорить правду…
— Ох, Реджис, — вздохнула Берни, стараясь говорить спокойно. — Ты ни о чем понятия не имеешь.
Вспомнила приведенную Хонор цитату из дневника Бобби Сэндса, юного ирландца, которого посадили в тюрьму и казнили за выступление против английского владычества. В сердце отозвались его слова: «Я стою на пороге другого мира, полного страха и трепета…»
Ох, как ей знаком мир, полный страха и трепета…
— Ты сообщила маме из Ирландии, что ждешь ребенка.
— Она была моей ближайшей подругой, — прошептала Берни. — Я могла сказать только ей, кроме Тома.
— И она тебе написала, стараясь уговорить вернуться домой и родить малыша. Обещала, что поможет объяснить родным. Убеждала, что тут ничего нет плохого, что ты любишь Тома, винить тебя не в чем. Что ты просто должна сказать правду, иначе всю жизнь будешь жалеть. Заверяла, что будет рядом в самое трудное время…
Берни закрыла глаза, будто не хотела вновь увидеть самое трудное время, когда слышала крики младенца, держала его на руках, чувствовала у себя на груди биение крошечного сердечка, передавала сестрам в больнице…
— Самым трудным для нас с Томом было решение отдать его на усыновление.
— Зачем вы его приняли, если любили друг друга?
— Тогда все было иначе. Мы не были женаты, принадлежали к строгим католическим семьям, не хотели позорить ни их, ни ребенка. Раз уж ты прочитала письмо своей матери, значит, знаешь, что мне явилось видение. — Берни пристально наблюдала за реакцией племянницы.
— Это все знают. Нам непонятно, что это было, но Агнес рассуждает об этом особенно часто. А мама в письме пишет, что даже ты его могла неправильно истолковать.
Берни посмотрела в окно, выходившее на Голубой грот, не желая признаться, сколько раз в ночной тьме размышляла об этом.
— Вчера вечером, — продолжала Реджис, — после скандала в Хаббард-Пойнт, когда мама и сестры легли спать, я вышла из дома, чтобы поговорить с Бренданом.
Услыхав это имя, Берни содрогнулась.
— И что он сказал?
— Ему удалось получить свидетельство о рождении. Он обратился в католическое попечительское общество, сопоставил полученные там сведения с теми, которые раздобыл, работая в больнице. Поэтому все время здесь вертится.
— Где?
— Вокруг Академии. Считает Тома своим отцом.
— Знаю, — кивнула Берни. — Том догадался.
— Тогда ты его мать.
Она не смогла ответить. Горло перехватило при воспоминании об ошеломляюще рыжих волосах сына, о мечтательной мягкости голубых глаз. Она родила его в Гефсиманской больнице, где служили сестры ордена Богоматери Победоносицы, в который ей предстояло вскоре вступить.
— Я никогда не понимала, почему ты всегда плачешь на Рождество, когда мы ставим ясли и кладем Младенца. Теперь поняла.
— Теперь поняла, — шепнула Берни.
— Все ошибаются, — сказала Реджис. — Иногда после этого жизнь меняется полностью.
Бернадетта затаила дыхание под прямым взглядом девушки.
— Помоги мне, тетя Берни, — всхлипнула она.
— Сделаю для тебя все, что могу. Расскажи мне, любимая девочка.
— Я сделала нечто ужасное, — разрыдалась Реджис. — А папа взял мою вину на себя.
Трое мужчин едва втиснулись в «пагани-занда», но Крис Келли умудрился проехать с двумя своими клиентами — взявшись во время дознания представлять также Брендана Маккарти, — полмили от полицейского участка в Блэк-Холле до Академии «Звезда морей».
Джон сидел на переднем сиденье, Брендан втиснулся рядом с ним, стараясь не задеть рычаг переключения передач. Крис вел машину быстро, без усилий. Привык мчаться из одного суда в другой, возвращаясь в собственную контору ради новых потенциальных возможностей. Сегодня в конце дня у него назначена партия в гольф в Эйвоне, и хочется поспеть к чаю.
— Итак, — заключил он, больше напоминая в солнечных очках «Персол» кинозвезду на юге Франции, чем защитника, везущего клиентов по сонной Шор-роуд, — они не готовы предъявить обвинения.
— Хорошо, — кивнул Джон, — тем более, что мы не сделали ничего предосудительного.
Молчание Брендана заставило его усомниться в истинности своего утверждения. Не парень ли в конце концов исцарапал Голубой грот?
— Полиция не воспринимает всерьез исчезновение твоей дочери, — продолжал Крис. — Она, по их мнению, взрослая, оставила вполне разумную и продуманную записку. Это тебя беспокоит?
— Так, пожалуй, даже лучше, — сказал Джон. — Мы с Хонор ее сами найдем.
— Судя по сказанному сначала, — продолжал Крис, — я боялся, как бы они тебе не доставили неприятностей из-за ее бегства. Главное, немедленно ее найти. Вы оба сейчас же отправитесь, а я тайком по пути кое-что разузнаю.
— Нет, Крис.
— Заткнись, Салливан. Я уже не Хризантемус, а ты — идиот, ни черта не разбирающийся в законе. Если бы вызвал меня в нужный момент, нам сейчас нечего было бы делать. Я твой адвокат, понял?