— Ну, сколько, например, стоит вот эта штучка? — поинтересовалась она, взяв в руки великолепное колье и крутя его перед камерой.
— Ах, это… — рассеянно бросила Ташмир. — Точно не помню. Восемь или девять.
— Сотен? — оживилась другая участница и подалась вперед.
— Тысяч, — самодовольно поправила Ташмир.
В студии раздались вздохи и ахи, последовало еще несколько вопросов и ответов на тему украшений, после чего ведущая, Стар Джонс, наконец перешла к существу дела и спросила, каково это — быть женой Деймона Доннела.
Ташмир, облаченная в фиолетовое с золотом сари, держалась с подчеркнутой грацией.
— Мой муж не дает мне сидеть без дела, — сказала она. — Деймон — воплощенная энергия. Я только следую за ним, стараясь не отставать.
«Ну да, — подумала Либерти. — Ты сначала выходишь из своей трехкомнатной гардеробной в квартирке за несколько миллионов, после чего садишься в сделанный на заказ темно-синий „Бентли“ — а уж потом следуешь за ним».
Она ненавидела эту Ташмир. Несправедливо, да? Как можно ненавидеть незнакомую женщину лишь за то, что она замужем за человеком, способным помочь тебе прославиться? Вот если бы только он обратил внимание на ее существование…
Да о чем она вообще думает? «Прославиться»! Сидит в маминой квартире с забинтованной рукой. Жалкое зрелище!
С другой стороны, он же видит только, как она подает яичницу и наливает кофе. Он же не знает, что она поет, с чего бы ему ее замечать? Для него она официантка, не более того. Подавальщица. Небось ее отсутствия даже не заметил.
Либерти резким движением схватила пульт и выключила телевизор. Зачем себя мучить? Вид этой жеманной принцессы не поднимет ей настроения.
Через несколько минут вернулась Дайан.
— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась она, поднимая с пола плед.
— Дерьмово! — раздраженно огрызнулась Либерти и внимательно оглядела мать. Сбросила бы несколько килограммов да привела себя в порядок — была бы еще хоть куда. — Руку дергает, а нога вроде получше. Ходить, во всяком случае, могу. — Она бросила на мать настороженный взгляд. — Ты можешь не волноваться, к понедельнику меня здесь не будет.
— Спешить некуда, — возразила Дайан, взбивая диванную подушку. — Я рада, что ты здесь.
— Еще бы! Я тут все раскидываю, выходные тебе испортила — ты прямо в восторге.
— Синди сказала, если тебе станет лучше, в понедельник перед работой она за тобой заедет. — Дайан убрала два грязных стакана с журнального столика. — Кажется, как раз и парень твой вернется?
— Да, вечером в понедельник.
— Может, мне с ним познакомиться?
— Зачем? — Либерти округлила глаза. — Я за него замуж не собираюсь.
— Но вы уже давно встречаетесь, или я ошибаюсь?
— Послушай, — перешла в наступление Либерти, не желая вступать с матерью в дискуссию на тему личной жизни, — раз уж начался вечер вопросов и ответов, могу я тебя тоже кое о чем спросить?
«Приехали», — подумала Дайан и набрала полную грудь воздуха, подготавливая себя к неприятным расспросам.
— Конечно, — сказала она, сохраняя спокойствие. — Я давно хотела с тобой поговорить.
— Хотела? — не поверила Либерти.
— Да. В последнее время мы совсем не видимся.
— Это не моя вина.
— Что ж, — осторожно проговорила Дайан, боясь рассердить дочь, — в последние два раза, когда мы назначали встречу, ты сама ее отменяла.
— Я очень занята.
— Понимаю, но…
— Мама, — перебила Либерти, твердо решив сегодня докопаться до правды, — ты не думаешь, что мне пора знать, кто был мой отец? Я больше не могу делать вид, что это неважно и что меня не волнует, что мы никогда не поднимаем эту тему. Ты сама понимаешь: мне надо это знать.
Ну, вот. Она свое сказала. Теперь слово за мамой. Дайан присела на край дивана и глубоко вздохнула.
— Либби, есть причина, почему я тебе об этом никогда не рассказывала, — сказала она, прикусив губу. — Это… это трудно.
— Мама, что тут трудного? Я имею право знать.
Дайан молча кивнула.
— Я очень долго считала, что это Леон, — продолжала Либерти. — Потом до меня дошло: этого не может быть! У него слишком темная кожа, как у тебя. Тогда я стала думать: кто я? Черная, как ты мне всегда твердила? Полукровка? Кто я, мама? Ты не можешь больше от меня скрывать. Мне девятнадцать лет. Ты сама знаешь: пора.
— Когда я ушла из дома, мне было меньше, чем тебе сейчас.
— Эту историю я слышала тысячу раз, — нетерпеливо перебила Либерти.
Короче, я сошла с автобуса в Нью-Йорке с двумястами долларами в кармане и с заоблачными амбициями. — Дайан сокрушенно вздохнула. — Семнадцать лет, а воображала, что стану новой Анитой Бейкер.
— И стала бы, если бы не загубила свой талант.
— Нет, не стала бы.
— Нет, стала, — твердила Либерти. — Ты хорошая певица. Этот талант у тебя никто не отнимет.
— Талант… Так, талантишко.
— Зачем ты сама себя вечно унижаешь? — возмутилась Либерти. — Я помню, как ты меня привела в тот джаз-клуб. Ты пела потрясающе.
— Да что ты понимала-то? Тебе лет семь было. Или восемь.
— А по-твоему, откуда взялся мой талант?
— Либби, из моего таланта так ничего и не вышло, — сникла Дайан.
— Это оттого, что ты его предала.
— Нет, не так. Это меня жизнь предала. Я много лет таскалась по ночным клубам и студиям грамзаписи, прежде чем понять: ничего из меня не выйдет. К тому же надо было о тебе подумать.
— Прости, — оскорбилась Либерти. — Я не просила производить меня на свет.
— Прекрати. Ты же знаешь, я не это имела в виду. Я всегда любила тебя, Либби, но настал момент, когда дела пошли совсем туго. Тебе было почти девять, и в один прекрасный день я поняла, что нам просто необходима какая-то стабильность, а не борьба за существование, когда с трудом сводишь концы с концами и никогда не знаешь, будет ли у тебя, чем заплатить за квартиру.
— Тогда почему ты не вышла замуж за какого-нибудь ухажера? Насколько я помню, у тебя в них недостатка не было.
— Да, не было, и все как один оказались неудачниками. Мне предложили постоянную работу, и отказаться от такого предложения было грешно. Я согласилась и пожалела об этом ровно один раз — когда мне пришлось отправить тебя к тете Арете.
— Из-за мистера Даймонда, — бесстрастно поддакнула Либерти. — Старый мерзавец заставил тебя меня отослать.
— Нанимая меня на работу, мистер Даймонд предупредил, что не потерпит в доме ребенка. Я обещала, что тебя и слышно не будет.