Ребров не стал пояснять ей, что после общения с бывшими коллегами Ирины Петровны не мог больше рисковать. Время уже начинало поджимать его, поскольку на три часа Калинкина назначила очередной общий сбор всей следственной группы, включая оперативное сопровождение, предоставленное областью.
Одного взгляда на Реброва, все-таки опоздавшего к началу совещания, Ане хватило, чтобы понять: следствие по запутанному делу Паниных близится к завершению. Но прерывать только что приступившего к докладу оперативника она тем не менее не стала, молча кивнув Паше на свободный стул рядом с дверью.
— Продолжайте, — Калинкина доброжелательно улыбнулась примолкнувшему было парню — тому самому, чьи актерские способности восхитили ее накануне, в особняке Нины Владимировны. Сейчас наступил момент, когда была важна каждая мелочь.
— Да я вообще-то уже почти все сказал, — произнес оперативник. — Ни в том, ни в другом доме молотка не оказалось… Домработница Любомира сказала, что не знает, где хозяин держал инструменты, они, мол, туда недавно въехали, а ремонт без нее делали… У Паниных в этом смысле все в порядке… Инструменты хранятся в гараже, в специальном чуланчике. Но молотка там Владимир Константинович Панин не нашел, хотя, когда мы туда шли, вроде он был уверен, что он должен в чуланчике быть. Возможно, он и разыграл удивление данным фактом, но, на мой взгляд, не похоже, чтоб разыграл…
— Что — очень натурально удивился? — поинтересовалась Калинкина.
— Ну!.. И эту их Нюсю позвал, они потом еще немного вместе поискали, но так и не нашли. У меня все.
— Соколов, что у вас?
— У нас кое-что есть. — Соколов, подчиняясь нетерпеливому жесту Анны Алексеевны, остался сидеть и говорил теперь не вставая. — В общем, нам повезло, ближайшая соседка Марии Александровны Паниной — вредная, въедливая бабенка, хоть и молодая. Сидит дома с ребенком и тот вечер помнит отлично… Во-первых, потому, что Мария Александровна бывает там редко. Во-вторых, там в интересующее нас время кто-то был кроме нее и они с этим кем-то довольно громко скандалили, не дав ее ребенку спокойно заснуть… Вообще-то стены там и звукопроницаемость — не дай бог, так что услышать скандал можно было запросто.
— У Паниной был мужчина?
— Соседке показалось, что да… — усмехнулся Соколов. — Я ж говорю — въедливая такая бабенка… Когда я ее конкретно припер к стенке насчет того, мужской был голос или женский, завертелась как уж на сковороде… Но ссора, говорит, была точно.
— Время?
— Начало седьмого вечера. У соседки малыш приболел, и она его попыталась уложить, по ее уверениям, ровно в шесть часов, и как раз за стенкой начали скандалить. Потом она слышала, как входная дверь у Паниной хлопнула.
— Почему она решила, что ушел гость или гостья, а не сама Панина?
— Потому что в соседней квартире после этого еще какое-то время было, видимо, отнюдь не тихо. Бабенка уверяет, что Мария Александровна сама с собой ругалась вслух чуть ли не матом, пока та ей в стенку не постучала… Ребенок к тому моменту все-таки заснул, и мамаша даже выскочила на площадку и позвонила Паниной, дабы сказать ей парочку ласковых слов.
— Сказала?
— Что-то, видимо, сказала. — Соколов неожиданно фыркнул.
— Ясно… — Аня посмотрела в сторону двери и, увидев нетерпение в глазах Реброва, усмехнулась: — Ладно, Павел, теперь говори. Могу поспорить, тебе есть что докладывать… Я не ошиблась?
— По-моему, мы оба с тобой не ошиблись, — улыбнулся Ребров. — Но по меньшей мере одну головную боль я тебе, начальница, все-таки привез: придется тебе садиться за бумажки и готовить запрос в сельсовет — точнее туда, что теперь его заменяет. А возможно, и еще куда-нибудь, поскольку…
— Так-так… — перебила его Калинкина. — А теперь, товарищ капитан, давай-ка все с самого начала и по порядку! Поясню для остальных: капитан Ребров должен был сегодня наведаться в гости к бывшей воспитательнице детского дома имени Крупской, в котором росла наша основная подозреваемая. Версию, о которой идет речь, мы с капитаном, если честно, отрабатывали втихую и вдвоем исключительно потому, что она не была основной… Можно сказать, приняли ее в порядке бреда… И похоже, все-таки не ошиблись… Я права?
Вопрос был обращен к Реброву, который, усмехнувшись, кивнул головой:
— Как всегда…
Свое трудное решение Нина Владимировна приняла спустя два дня после последнего разговора с Калинкиной, ближе к вечеру, как раз в тот момент, когда в кабинете Анны Алексеевны завершилось совещание следственной группы по делу об убийстве брата и сестры Любомир.
Распорядившись накрыть стол к ужину на веранде, Нина Владимировна попросила Женю проводить ее в сад — к скамейке, считавшейся ее любимой и расположенной в самом конце участка, далеко от особняка. Тон, каким она выразила свою просьбу, стоя на пороге кабинета, в котором окопался ее младший сын, был столь непререкаемым, что Евгений не решился возразить матери, несмотря на то что отлично понимал — впереди очередной нелегкий разговор. То есть как раз то, чего он избегал все эти дни.
Собственно говоря, он вообще избегал каких бы то ни было разговоров, ощущая безразличие ко всему и ко всем сразу, включая свою фирму.
До любимой скамьи они дошли молча. Нина Владимировна искоса поглядывала на сына, хмуро бредущего рядом с ней. За эти дни Евгений осунулся и как-то постарел… Во всяком случае, складки, идущие от крыльев носа к уголкам губ, обозначились резче и глубже, хотя, возможно, прежде она просто не обращала на это внимания… Ей было непереносимо жаль Женю и за то, что он переживал сейчас, и за то, что ему еще предстояло пережить. Именно поэтому генеральша и приняла очень нелегкое для нее решение.
Евгений едва заметно вздрогнул, стоило Нине Владимировне заговорить, словно не ожидал, что мать решится нарушить установившееся между ними молчание. И тогда она, сама удивляясь боли, вдруг прозвучавшей в ее голосе, а главное — тому, что во второй раз за последние дни говорит в общем-то не совсем то, что собиралась, вдруг произнесла негромко, но очень отчетливо:
— Знаешь, я вам с Машей так завидую.
— Ты… Что?..
Женя медленно, как будто преодолевая сопротивление неожиданно ставшего густым воздуха, повернулся к ней всем туловищем и растерянно уставился на мать. Генеральша печально улыбнулась и кивнула:
— Да, завидую… Понимаешь, мне ни разу в жизни не довелось никого любить вот так сильно, как… Как любит тебя Маша и как любишь ее ты… Ни разу я не мучилась так горько и так… счастливо… Да, счастливо! Из-за другого человека…
— Мама, ты хоть понимаешь, что говоришь?! — Внезапно у Жени затряслись руки, до этого безвольно лежавшие на коленях, отчего сердце Нины Владимировны в очередной раз сжалось от почти непереносимой жалости.
— Судя по всему, понимаю гораздо лучше тебя, — она отвела глаза от его прыгающих пальцев. — И то, что ты сейчас собираешься сказать, не аргумент!..