Корнет объявился сам — спустя какое-то время он молча возник на пороге и внимательно меня оглядел, после чего, видимо, решил, что я вполне заслуживаю если не сочувствия, то вразумления.
— Марина, — его голос, вопреки обыкновению, звучал мягко, — пора взять себя в руки, все мы не в себе, но разве я должен повторять тебе старую истину: газета не может выйти с пустым местом?.. Я только что от Грига, его волнует судьба интервью с Кариной. А ты ей, конечно, еще не звонила… Я, кстати, тебя отмазал, соврал, что еще только собираюсь вручить тебе координаты Каревой!
Оболенский прошел в кабинет и тяжело опустился напротив меня, в кресло для посетителей. О моем визите в прокуратуру он не спросил, вообще не обмолвился о нем ни словом. Я оторвала наконец взгляд от телефона, который перед этим бессмысленно изучала, погрузившись в вялое ничегонеделание, и посмотрела на Виталия.
То ли и на него, вопреки всегдашней холодности Корнета, тоже так сильно подействовала трагедия с Милкой, то ли он просто перетрудился в последнее время, но выглядел Оболенский не лучшим образом. Наверное, впервые за годы знакомства с ним я задалась вопросом, сколько же лет Корнету, и вдруг поняла, что совсем немало… Об этом свидетельствовали и глубокие складки у рта, и морщины на лбу, и желтоватая, нездорового цвета кожа, и почти коричневые синяки под глазами.
— Слушай, — спросила я неожиданно для себя, — а… сколько тебе лет?
Оболенский ничуть не удивился дурацкому вопросу, только усмехнулся моей непосредственности.
— Сорок с хвостиком, детка, — сказал он устало. — Не ожидала? Я вас с Милой намного старше. Да и вообще всех в этой конторе… Ну за исключением Петрашовой. Впрочем, исключение, как ты понимаешь, чисто условное.
Пораженная, я уставилась на Виталия, а потом, вместо того чтобы, как намеревалась еще недавно, закатить ему истерику, пересказала наш разговор с Валентиной Петровной, затмивший собой впечатление от визита в прокуратуру. Виталий слушал меня со все возрастающим интересом, ничуть не хуже, чем я, понимая, насколько на самом деле подобный поступок не соответствовал и Милкиной натуре, и ее жизненным правилам, которые она, во всяком случае на моей памяти, не нарушала никогда, никогда от них не отступала.
— Невероятно! — резюмировал Корнет, когда я умолкла. — А ты уверена, что Валентина Петровна… Ну не то чтобы лжет, а, скажем так, от безусловного шока и горя выдает желаемое за действительное?
— Уверена! — ответила я сразу. Но, немного подумав и припомнив этот новый тети-Валин сухой и пылающий взгляд, добавила: — Почти.
— Ну ладно… — Оболенский хлопнул ладонью по столу и поднялся с кресла. — Приступай, Марина, к делам, особо раскачиваться некогда: девицы типа, к которому принадлежит Карина, клиенты особенно тяжелые, поверь на слово. Ухлопаешь на нее массу времени… А Петрашову действительно жалко, особенно если в ее словах нет преувеличения.
— То есть?
— Она могла просто уговаривать Людмилу съехаться, а Милка, насколько я ее знаю, могла при этом просто уходить от ответа. Был у нее такой прием, если не хотела сразу и прямо отказывать человеку.
Я кивнула, а Оболенский, поинтересовавшись, не потеряла ли я координаты Карины, оставил меня наедине с собой и предстоящим звонком этой, насколько я слышала, весьма много о себе мнящей шоу-вумен. В тот раз о нашем тайном расследовании не было сказано ни слова. То ли он еще не приступал к нему, то ли, видя мое состояние, намеренно обошел пока этот разговор стороной. В любом случае краткое общение с Корнетом почему-то помогло мне взять себя в руки, и я придвинула к себе телефон, решив начать с домашнего номера певицы. Просто для очистки совести: время уже подходило к одиннадцати часам — и вряд ли Карина до сих пор нежилась в постели. У артисток, особенно если это артистки эстрадные, в наше время жизнь проходит по столь жесткой схеме, что позавидовать им трудно. Распределена между тренажерными залами, репетициями, съемками, студиями, записями аудио- и видеоклипов едва ли не по секундам плюс диета, фанаты, похотливые спонсоры, плюс… Словом, никакой славы, в том числе всемирной, не захочешь, едва заглянув за кулисы!
К моему удивлению, трубку по ту сторону провода сняли после третьего гудка, и голос, хорошо знакомый всем, кто имеет хоть какое-то отношение к шоу-бизнесу, доброжелательно поинтересовался:
— Да?
Почти разочарованная столь быстрым успехом, увенчавшим поиски Каревой, я представилась, назвав нашу газету, но не называя пока себя. И поскольку моя собеседница молчала, пояснила цель своего звонка, после чего умолкла, ожидая если и не восторга со стороны певицы, то чего-то весьма к упомянутому восторгу близкого… Насколько я знала, до сих пор не было ни одного случая, когда бы даже очень известные люди позволили себе упустить возможность обозначиться на страницах самой популярной среди их слушателей и зрителей газеты. Тем большим оказалось мое изумление реакцией Карины: совсем другим голосом, начисто лишенным и тени доброжелательности, певица почти выкрикнула краткое «Нет!» и бросила трубку…
Не веря своим ушам, я, кажется, даже отстранилась от телефона, разразившегося очередью коротких гудков. Затем нажала рычажок аппарата и, недолго думая, вновь набрала номер этой мымры.
Два длинных гудка… Щелчок определителя… Снова длинные гудки: один, второй, третий… пятый… Она не выдержала на восьмом.
— Ты что, тупая?! — Певица почти визжала, как какая-нибудь базарная торговка. — Я же русским языком сказала — нет. Никаких интервью вашей проклятой желтой газетенке я давать не намерена, тем более вам, уважаемая Людмила Евстафьевна!..
— Я не Людмила Евстафьевна! — успела я выкрикнуть, прежде чем она снова бросила трубку. Я даже не успела удивиться тому, что Карина так точно вычислила, едва я назвала нашу газету, кто именно должен брать у нее интервью. — Милы нет больше…
Последнее я добавила сама не знаю почему, но, как выяснилось спустя секунду, сделала ход абсолютно верный, не позволивший Каревой вновь прервать разговор.
— Да неужели? — Ее голос буквально сочился ядом. — Да неужели же эту гадину наконец уволили?..
— Зачем вы так? — едва выдавила я из себя. — Не надо… Милы больше нет, понимаете? Нет!..
Что-то в моем голосе заставило певичку притихнуть по ту сторону провода. И через паузу, довольно длинную, спросить более нормальным тоном:
— Что вы имеете в виду?
— Людмила Евстафьевна погибла два дня назад, — устало произнесла я. — Ее убили.
И вновь молчание, но теперь молчали мы обе. Видит Бог, о Милкином убийстве я сказала вовсе не потому, что надеялась усовестить Карину или, сыграв на этом, склонить девицу к интервью. Сказанное вырвалось у меня само — от избытка боли, усталости… бог весть чего еще. И теперь, вслушиваясь в звенящий эфир, простершийся между мной и Каревой, я горько сожалела о вырвавшихся словах, чувствуя себя чуть ли не оскорбительницей Милкиной памяти…
Очевидно, что эти двое были знакомы и, судя по никак не складывающемуся разговору, знакомство скорее можно назвать враждой… Я мучительно напряглась, пытаясь вспомнить, не имел ли один из известных мне случаев Милкиных судебных тяжб отношения к Каревой. И не могла.