И, только закашлявшись от гадкого нашатырного запаха, я сообразила, какая большая на самом деле получается компания подозреваемых у Потехина, если покойная действительно описывала все, что происходило в ее жизни. Толщина тетради, как я успела рассмотреть, явно склеенной по меньшей мере из двух общих, позволяла надеяться, что период Милкиного романа с режиссером, так же как и все последующее, проклятый дневник вроде бы должен отразить… Тем не менее охватившее меня отчаяние начисто опровергало народное мнение о том, что в компании погибать веселее и что на миру и смерть красна…
Обыск Милкиной «студии» занял не полдня, как я оптимистично предполагала утром, а завершился около пяти часов вечера. Так что в контору я поехала, сама не зная для чего, видимо, рефлекторно. Никакого реального ущерба Милкиному благосостоянию, если не считать безнадежно испорченной софы, нанесено не было. По крайней мере, я так и не смогла припомнить ничего существенного, предположительно унесенного вором. Или ворами…
И почти все долгие часы, в течение которых длился этот шмон, я проклинала себя за неожиданный срыв, за то, что первой озвучила версию, по которой подозрение падало на Василька с Колей. Единственной моей надеждой оставался, таким образом, еще один грядущий обыск — в Милкином кабинете. То есть теперь уже в моем, но я-то так и не удосужилась за прошедшие дни разобраться в ее бумагах и ящиках. Всем сердцем я пожелала, чтобы именно в кабинете Потехин обнаружил хоть что-нибудь, что может сойти за вескую улику против грабителя… неизвестного грабителя, не имеющего к нам всем ни малейшего отношения.
Разумеется, Потехин поехал в контору со мной — с тем чтобы опечатать кабинет до утра, а ключ забрать с собой. Но вот зачем поперлась туда я, прекрасно зная, что, кроме дежурной Анечки, никого из наших там не застану, так и осталось тайной.
Номер шел в тот день какой-то на редкость спокойный, дежурная бригада, как я обнаружила по пути в кабинет Грига, мирно распивала чай в ожидании полос. Темно было в приемной, дверь, приоткрытая в кабинет главного, также демонстрировала темноту и пустоту, царившие в святая святых… Никого! И с последней надеждой я поплелась в сторону убежища Оболенского. Честное слово, если бы и Виталька, вопреки своей привычке писать в конторе по вечерам, а не дома, отсутствовал, я бы, наверное, снова разрыдалась от проклятой бессмысленности происходящего. И едва не сделала это, но уже от счастья, что первый раз за кошмарный день мне повезло: Корнет прилежно пялился в свой компьютер, изредка тыча пальцами в клавиатуру. И ему хватило одного взгляда на мою физиономию, чтобы понять: случилось нечто из ряда вон. Помимо ограбления Милкиной «студии», о котором он уже наверняка знал.
— Пойдем отсюда… куда-нибудь, — попросила я Оболенского, не здороваясь. И, увидев, как его брови поползли вверх от удивления, пояснила: — Здесь твой друг Потехин, наверняка сейчас припрется сюда… После того как опечатает мой кабинет.
Корнет был не из тех, кому нужно разжевывать очевидные вещи по сто раз. Едва кивнув, он тут же поднялся на ноги и на приличной скорости, взяв меня под руку, повлек в лабиринт наших коридоров — как можно дальше от наиболее популярных трасс и маршрутов. Наконец мы достигли какого-то окна и пристроились на широком подоконнике, после чего я, набрав побольше воздуха в легкие, выложила Оболенскому все, включая собственный идиотский срыв.
Мне действительно здорово повезло, что Виталий в этот день остался поработать в конторе. Ибо за всю свою жизнь я не встречала более трезвомыслящего человека, чем Корнет. К тому же, как я предполагала, он в случае необходимости мог повлиять на Потехина…
— С чего ты взяла, — поинтересовался для начала Оболенский, — что неведомый грабитель искал именно рукопись?
— С того, что в тайнике, кроме рукописи и дневника, ничего не было! Ну, не полторы же тысячи «зеленых», которые насчитали в той пачке?! Изумруды, по-моему, раз в десять дороже!
Корнет сочувственно посмотрел на меня и покачал головой:
— Ну точно перегрелась… А как насчет дневника? Возможно, в нем-то и кроется та самая тайна, которая так влекла ворюгу в Милкину «студию»?..
— Дневника?.. — я растерянно посмотрела на Корнета. — Мне это почему-то и в голову не пришло…
— Я тебе скажу почему. Ты, Вершинина, чего-то смертельно боишься во всей этой истории… Боишься лично за себя, хотя и молчишь, как партизан на допросе. Поэтому-то первая твоя мысль была о том, что в Милкином дневнике эта самая тайна присутствует — в самом что ни на есть раскрытом виде… Так что, дорогая, давай колись! Пока я еще добрый и пока не поздно…
Я бессильно опустила голову. Мой взгляд невольно упал на подоконник и уперся в здоровенную букву «Г», глубоко вырезанную здесь кем-то давным-давно, не раз закрашенную, но все равно видную… Первую букву имени моего бывшего мужа… Я наконец сообразила, на каком именно окне мы с Оболенским пристроились. На том самом роковом окне, которое и послужило причиной нашего развода… Или не причиной? Просто обстоятельством, благодаря которому тайное стало явным… Все, вместе взятое, добило меня окончательно, я потеряла способность к сопротивлению полностью и, конечно, заговорила.
Тот вечер, когда Григ похитил меня из тетушкиного дома и последовавшая за ним ночь описанию не подлежат. Я всегда полагала, что есть вещи, до такой степени принадлежащие только двоим, что рассказывать о них кому-то третьему преступно.
Никакого заявления на расчет я, конечно, не подала. Спустя месяц, в течение которого мои новые отношения с главным редактором не просто стали достоянием ушлой редакционной общественности, но и перестали быть сенсационной новостью, мы с Григом подали заявление в ЗАГС.
Удивительно, но женат он прежде не был ни разу и, по-моему, с самого начала немного ревновал меня к моему первому браку… Впрочем, на нашем собственном счастье это никак не отразилось — не знаю, как он, но я-то действительно была счастлива целых два года и три месяца подряд!..
Главное — наши с Милкой отношения нимало не нарушились! Увлеченная на редкость сильно своим киношником, подружка даже порадовалась за меня, заявив что-то вроде того, что какое счастье — я теперь «в надежных руках» и она может не нести целиком и полностью ответственность за мою дальнейшую судьбу. А значит, и себе уделить побольше внимания…
Словом, единственным человеком, которого немного настораживала моя эйфория, оказалась тетушка. Лилия Серафимовна несколько раз, очень тактично и осторожно, останавливала мои восторженные излияния по поводу совместной жизни с Григом, к которому я перебралась сразу же после подачи заявления. Восторг мой, помимо мужа, вызывало все: его замечательно отремонтированная четырехкомнатная квартира на Дмитровке, его действительно роскошная дача в писательском Переделкине, его машина, на которой мы приезжали теперь в контору вдвоем и всегда раньше всех… Единственное, что тетушка одобрила, — то, что наша свадьба была более чем скромной. Можно сказать, ее и вовсе не было. Так решил Григ, в памяти которого, вероятно, еще брезжил советский закон о запрете на работу жены под началом мужа. Во всяком случае, он сказал тогда что-то вроде того, что лишнее внимание к нашему браку, тем более в конторе, привлекать ни к чему… Мне было все равно, главное, что мы с ним вместе, а антураж никакого значения не имел.