— И где мы будем жить? В твоих просторных парижских хоромах, которые принадлежали твоему покойному супругу?
Выплевывая эти слова, Макс чувствовал, что они раздирают ему горло. Его трясло от гнева и противоречивых ощущений. Со страхом он думал о том, что потерял за свою жизнь, но дело было не в погибших архивах и полуразрушенной студии. Все это не являлось главным. Редко когда он чувствовал себя таким обездоленным.
— Габриель мертв, — глухо произнесла Ксения. — К нему ревновать бесполезно.
— Я и не ревную! Мне все равно, жив он или нет. Я просто не понимаю, почему ты тогда выбрала его? Не понимаю и никогда не пойму.
— Но я ведь пыталась тебе объяснить, что…
— Да, ты, кажется, говорила, что боялась меня. Боялась, что как бы моя любовь не задушила тебя. А может, стоит хоть раз в жизни сказать правду, сказать, что никогда меня достаточно не любила?
Ксения опустила глаза. После всех этих долгих лет рана Макса все еще кровоточила. Это одновременно расстраивало ее и удивляло.
— Любовь с годами меняется. Может быть, ты в чем-то и прав. В двадцать пять лет я не любила тебя так, как люблю теперь. Тогда я не умела любить — вот так, потеряв голову. Я была смелой ради других, но не ради себя, эгоизм был побежден страхом. Но прошу тебя, поверь мне, я дала тебе все, что могла дать в тот момент. Просто мы оба были слишком молоды, чтобы понять, что происходит. Зачем ворошить прошлое? — спросила Ксения, и у нее возникло неприятное ощущение, будто она разговаривает сама с собой. — Главное — что происходит с нами сегодня. Это наша единственная надежда, ты слышишь меня?
Темнота все сгущалась, а электричество включать и не думали. Макс зажег керосиновую лампу. Пламя дрожало, отдавая печальный свет, который лишь подчеркивал убожество комнаты и усугублял ощущение стыда. В своем военном мундире, со светлыми, зачесанными назад волосами, Ксения казалась пришелицей из другого мира. Она сказала, что ждет ребенка, но эта новость оставила его равнодушным. Словно она говорила на неведомом ему иностранном языке. Он спросил себя, не стал ли он чудовищем, но как он может услышать и принять мысль о ребенке, когда он не видит их общего будущего?
— Ты не можешь требовать, чтобы я уехал, Ксения, — продолжил он, не скрывая досады. — Ты ведь не думаешь, что я могу бросить сестру и племянника в этом мертвом городе, как ты сама только что выразилась. Чтобы я оставил их здесь подыхать, как собак?
— Они могут поехать с нами…
— Ну да, конечно! — усмехнулся он. — Для всех нас найдется приют под твоими великодушными крылышками. Ты достанешь нам все документы, необходимые для того, чтобы нас пустили во Францию, и мы заживем большой счастливой семьей. Вот Наташа обрадуется, когда ей как снег на голову свалится новый папочка-немец, больная тетушка и племянник, о существовании которых она даже не подозревала. И все мы будем жить у тебя — немцы в центре Парижа. Какое счастье!
— Но так мы обретем друг друга. И будем счастливы, хотя ты отказываешься принимать это, и только потому, что мучаешься от того, что все твои друзья погибли, а ты выжил. Я тоже потеряла близких и понимаю твои чувства, но ты имеешь право на счастье. Как и я! Мы слишком много страдали все эти годы. А теперь я жду от тебя ребенка. И это не пустяк.
— Не помню, чтобы в первый раз ты особенно беспокоилась из-за ребенка!
Для Макса было настоящей пыткой видеть ее, стоящую прямо перед ним, хрупкую и стройную, а помада была словно рана на ее непроницаемом лице. Он знал, что не прав, но ураган уже завладел его сердцем. К своему стыду, он понимал, что хочет наказать ее за все эти потерянные годы и ту боль, которую он носил в себе слишком долго. Он хотел наказать ее за эту гнусную войну, за все свои страдания. И особенно за то, что она не оставила его умирать на ледяной земле Заксенхаузена.
Стиснув зубы, Макс сделал попытку восстановить сбившееся дыхание. Ксения думала, что вытащила человека из ада, но можно ли остаться человеком, побывав в аду? Она перестала узнавать его. Будто оборвались все якоря, привязывающие его к жизни.
«Я просто живой труп», — поражаясь самому себе, подумал он, внезапно, с размаху ударяя кулаком в стену. Страшная боль пронзила руку до самого плеча.
— Что ты хочешь, чтобы я еще сделала?! — крикнула она. — Я не могу оставаться в Берлине, если не буду работать. Я никогда не получу разрешения. Или ты хочешь, чтобы я бегала по всем этим комиссиям с риском потерять ребенка? Чтобы ко множеству смертей добавилась еще одна? Ты хочешь, чтобы я осталась здесь и наблюдала, как ты сражаешься со своими демонами? Чтобы я жалела тебя? Чтобы рвала на себе волосы и рыдала?
Он оставался недвижим перед ней.
— Я ничего от тебя не хочу. И ничего не требую. Для тебя было бы лучше, если бы ты оставалась в Париже.
— Я приехала сюда за тобой. Только за тобой.
— В таком случае ты совершила ошибку.
Ксения почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. В который раз она оставалась одна. Невыносимо одинокой. Она положила трясущуюся руку на лицо, глубоко вздохнула. Мягким голосом, в котором угадывались и усталость, и невероятная печаль, она добавила:
— Я не могу сопровождать тебя в путешествии в этом мраке, где ты теряешь себя, Макс. Мне очень жаль. Но я была к этому готова. Я буду ждать тебя, сколько понадобится. Я знаю, что жизнь сделала меня жесткой, но за последние годы сердце мое смягчилось. Благодаря тебе…
Она не могла поверить, что их отношения могут вот так закончиться, она была в отчаянии.
— Я нужна этому ребенку. И Наташе я нужна тоже. Я не могу позволить прошлому связать меня. Всю свою жизнь я боролась ради других, за то, чтобы у них было будущее. И теперь я тоже должна думать о будущем. Это моя последняя надежда выкарабкаться, и я не знаю, как еще я могу поступить.
Она заметила, что он держится за ушибленную руку, но отбросила мысль посмотреть, что с ней.
— Твое место рядом со мной. Неважно, будем мы жить в Париже или где-нибудь в другом месте. Только не в Берлине. Не в сегодняшнем Берлине. Не позволяй гордости ослепить себя. Ты совершаешь ту же ошибку, что и я, а цена, которую придется за нее заплатить, будет высока… И потом, надо верить, что мы никогда не сможем расстаться друг с другом.
— Дело здесь не в гордости, — сказал он, отводя глаза и качая головой. — Не суди по себе. Мне просто кажется, что жизнь превратилась в зловещий фарс. Ты говоришь, что ждешь ребенка, но теперь, вместо того чтобы скрыть это от меня, ты требуешь, чтобы я следовал за тобой. Я не хочу жить той жизнью, которую ты пытаешься мне навязать.
Она не смогла сдержать смешок.
— Ничего я тебе не навязываю, Макс. Если и есть что-то, что мы любили больше всего, и ты и я, так это свобода. Даже если стремление к ней приводило к тому, что мы расставались.
Она надела шинель, пилотку. Руки ее тряслись. Она боялась упасть в обморок в присутствии Макса. Ее стало охватывать раздражение. Неужели она навечно приговорена выходить босоногой на снег, чтобы напрасно пытаться стереть с подошв кровь своего отца?