Время для Наташи и Дмитрия остановилось. Они неторопливо прогуливались по дорожкам мемориала. Словно находились под чьей-то защитой. Здесь, среди могил павших бойцов, они могли свободно общаться. Это было, возможно, единственное место в Берлине в мае 1949 года, где молодая французская журналистка и советский офицер могли спокойно поговорить: искренне, без недомолвок. Она расспрашивала его о войне, о героизме и стойкости советских солдат, поразивших весь мир. Он поведал ей о той мистической вере в Святую Русь, которая вдохновляла людей совершать подвиги.
— Мои солдаты умирали с криками «За родину!», а не «За Сталина!», — признался он, и Наташа не могла не оценить его доверие, подтверждаемое такими откровениями.
Когда Дмитрий стал рассказывать ей о Сталинградской битве, он хмурился. Дмитрий достал сигарету и размял ее, прежде чем закурить. У него были красивые интеллигентские пальцы. Дмитрий Кунин был человеком тонкой натуры. Ему хватило нескольких слов, чтобы описать свое одиночество. И страх, конечно. Страх умереть под вражескими пулями или попасть по доносу в лапы политкомиссаров. Дамоклов меч террора висел над каждым бойцом Советской Армии. Согласно сталинскому приказу № 270, все попавшие в плен автоматически становились предателями родины. Еще один приказ, № 227, выданный, когда вермахт стал угрожать Сталинграду, запрещал отступать даже на шаг. Сколько людей были убиты своими же!
— Все, что вы мне рассказываете, я никогда не смогу использовать в своих статьях, — прошептала она. — Не в таком виде.
Он ограничился тем, что с видом фаталиста пожал плечами.
— Я разговариваю не с журналистом, а с человеком, с вами.
Потом Дмитрий вспоминал о своем родном городе Ленинграде, о его героической защите, стоившей миллион жизней, о смерти матери и сестры — его незаживающей ране, о своем отце — выпускнике Пажеского корпуса, который перед революцией возглавлял Наташин дед. При упоминании об этом Наташа представила особняк Осолиных, каким его описывали мать и тетя: с окнами, выходящими на канал, и широкими ступенями, с большим прохладным вестибюлем, в котором разносилось эхо от шагов по деревянному паркету. Дмитрий тоже хорошо знал этот дом. Его просторные залы теперь были разделены перегородками и превращены в коммунальные квартиры, в которых жили сварливые люди.
Внезапно Дмитрий сменил тему, спросив о Максе. Она не сразу поняла суть вопроса, настолько находилась под впечатлением рассказа и картинок, которые он нарисовал.
— Он последовал вашему совету, уехал к моей матери.
— К Ксении Федоровне, — сказал он, наклоняясь, чтобы поднять и положить на место цветок, выпавший из венка. — Невероятно. Она — женщина, из-за которой случилось это чудо — то, что мы с вами здесь сегодня встретились. Если бы она не попросила моего отца помочь Максу, он не поручил бы мне позаботиться о нем. Признаюсь вам, что сначала я очень рассердился на отца, узнав, что он подверг себя такому риску.
— Вы тоже рискуете, разговаривая со мной о таких вещах, — сказала она, понизив голос.
— Наверное, это у нас семейное. Кунины всегда были людьми отчаянными.
И он снова, уже в который раз, улыбнулся. Взгляд Дмитрия был ясным, пронизывающим. Сердце Наташи забилось так сильно, что она несколько мгновений слышала только его стук. Неожиданно раздавшийся щелчок затвора фотокамеры вернул ее на землю. Девушка повернулась. Американка, словно завороженная, стояла в нескольких метрах от них.
— Wonderful! [35] Это будет замечательный снимок. Я не смогла не снять вас, — извинилась она, прежде чем продолжила свой путь по мемориалу в поисках интересных кадров.
— Вот теперь есть вещественное доказательство, — сказал Дмитрий с видом конспиратора.
— Доказательство чего? — настороженно спросила Наташа, снимая свою соломенную шляпку, потому что вуалетка мешала ей, и приглаживая волосы рукой.
Эта встреча вскружила ей голову. Несколько минут назад она казалась себе смелой и соблазнительной женщиной, но теперь она была просто растерянным подростком. Дмитрий, наверное, видел ее волнение. Он протянул ей руку.
— Я не знаю, — признался он нежным голосом. — Будущее покажет. Но расскажите мне немного о себе, Наташа, вы позволите мне так вас называть? У нас с вами мало времени. Очень мало, увы, поэтому не стоит его тратить понапрасну.
Берлин, октябрь 1949
Через несколько месяцев редактор сообщил Наташе по телефону, что она может возвращаться во Францию. Решение пришло сразу, как единственно верное. «Я хочу остаться в Берлине», — сказала она, не раздумывая, перебивая скрипы в трубке. Что ждало ее в Париже? Тихая незаметная жизнь, проводимая за редактированием заметок со скучными сюжетами, и встречи по вечерам с молодыми приятелями, которые теперь казались ей незрелыми. От мысли, что она снова поселится у тети Маши, в тесной комнате, Наташа почувствовала, что начинает задыхаться. В двадцать два года она не хотела раз за разом бегать по кругу. Ей теперь нравились сильные ощущения. Встреча с Дмитрием Куниным изменила течение ее жизни, и, пусть даже будущее оставалось туманным, Наташа была убеждена, что для того чтобы стать женщиной, надо просто желать стать женщиной — женщиной, которая сама делает выбор. Она была свободна в своих поступках и хотела, пусть недолго, находиться рядом с этим мужчиной.
Когда она отказалась дать патрону вразумительные объяснения, он назвал ее глупышкой, но все-таки согласился и в дальнейшем брать ее статьи с условием, что она будет писать не только о западных секторах Берлина, но и обо всей Западной Германии. То, что никто не мог вообразить еще четыре года назад, свершилось. Страна разделилась на две части: Федеративную Республику Германии с населением в пятьдесят миллионов человек, с конституцией, за которую проголосовал в Бонне парламент, руководимый первым послевоенным канцлером, христианским демократом Конрадом Аденауэром, и Германскую Демократическую Республику с двадцатью семью тысячами населения, с правительством в Берлине, которое управляло страной по указке из Москвы.
Наташа и Дмитрий виделись очень редко, охраняя в тайне свои отношения. Никакая другая пара в их возрасте не смогла бы вынести такое и воспринимала эту данность как наказание. Наташа должна была научиться терпению, ведь зачастую неделями не было весточек от Дмитрия. Она полностью доверяла ему. Между вчерашними союзниками оставалось немало нерешенных проблем: разделение Германии не в интересах Советского Союза; боязнь реванша со стороны Запада, даже с учетом того, что в Советском Союзе были успешно проведены испытания атомной бомбы; непреклонность Сталина, ставшего инициатором идеологической войны.
Выполнение Дмитрием миссии офицера связи при «BRIXMIX» [36] предполагало сотрудничество с британскими военными и свободу передвижения, раньше просто немыслимую. Наташа не осмеливалась спросить, какие поводы он находил, чтобы выкроить несколько часов для встречи с ней. Они жили только настоящим. Трудности придавали их отношениям особенный привкус. Чем реже они виделись, тем ценнее для них были взгляды, любое проявление доверия, поцелуи. Все это воспринималось ими теперь совершенно по-другому. Тем не менее, Наташа чувствовала страх и ничего не могла с этим поделать. Страх не за себя, а за него, так как, встречаясь с ней, он подвергал себя большой опасности. Она понимала, что их связь не имеет будущего. «Я сошла с ума», — говорила она себе, когда просыпалась среди ночи от приснившегося кошмара. Они принадлежали совершенно разным мирам. Берлин был для них коконом, благодатным и неожиданным, но очень хрупким. Ведь в любой момент Дмитрия могли отозвать в Ленинград. Или сослать в Сибирь. На него могли донести за любую неосмотрительно сказанную фразу. Но он держался стойко. Он знал, что в любом случае, будет он виноват или нет, он может впасть в немилость — без всякой на то причины. Таков был мир, где господствовал сталинизм. У Дмитрия были железные нервы, в то время как Наташа часто ощущала, что идет по краю пропасти. И все же их притягивало друг к другу неумолимо, а страх Наташи рассеивался, как только она видела любимого. Она не сводила с него глаз, слушала его глубокий голос, зная, что, невзирая на все страхи и кошмары, она ни за что на свете не откажется от этого мужчины, потому что он вдохновлял ее…