Курт подошел к сыну и обвел рукой салон.
— Думаю, ты простишь мне этот беспорядок. Как видишь, я еще не до конца обустроился. То же самое творится в моей городской конторе. Везде одни коробки. Нужно, чтобы ты сам все увидел. Все стало делаться быстрее в последнее время. Дни стали такими короткими! Тебе нравится мой дом?
— Мама умерла, — сказал Аксель, ощущая сухость в горле.
Курт Айзеншахт замер на месте. Губы его побелели. Его охватила дрожь, и Аксель ощутил удовлетворение.
— Это очень печально.
— Да ну? — с иронией бросил Аксель. — Но разве не ты оставил ее в Берлине под бомбами, хотя до того она была в безопасности, у наших родственников? Поступок вряд ли достоин любящего супруга. С тех пор прошли месяцы и годы, но, наверное, у тебя было много других забот, и ты не мог поинтересоваться судьбой своей супруги.
Гнев накалял нервы Акселя, и гнев заставил его в первый раз возразить отцу. Он вспомнил о жутком страхе, испытываемом в конце войны. Он тогда переживал не только за себя, но и за отца: закончит ли он свои дни на виселице или выплывет, снова появится в его жизни, авторитарный, циничный, преисполненный отцовской ярости, всегда свойственной ему силы, которой Аксель не мог ничего противопоставить. «Есть столько способов предавать своих детей, — подумал он. — Оставить им мрачное наследие, пользуясь открытостью их душ, желанием быть любимыми своими родителями».
Курт Айзеншахт строго посмотрел на сына, который стоял перед ним, словно по команде «смирно». Последний раз он видел Акселя еще подростком с короткой стрижкой, надвинутой на лоб пилоткой и горящими от восхищения глазами. Это было в тот день, когда в большом зале берлинского Дворца спорта под несмолкающие аплодисменты Геббельс говорил о тотальной войне. Аксель ревел от восторга вместе с толпой.
Значит, Мариетта умерла. Аксель, наверное, удивился бы, если б узнал, что его отцу действительно было больно. Курт любил свою жену. Ее дерзость и особенная манера держаться всегда восхищали его. Понятно, что никто из них никогда не заблуждался относительно истинных причин их брака. Курт женился на Мариетте из-за ее красоты и аристократического имени, она согласилась на этот брак, не в силах противостоять своей тяге к роскоши и деньгам, зная, что он может обеспечить ее и тем и другим. Но они все же были привязаны друг к другу, скрывая это за иронией, которая оживляла их отношения, вызывала взаимный интерес. Он знал, как обеспечить ей защиту, в которой она всегда нуждалась. В первые годы они были страстными любовниками. К своему большому удивлению, он даже никогда не испытывал желания изменять ей, хотя женщины всегда вились вокруг него. Услышав, что Мариетты больше нет, Курт Айзеншахт почувствовал, что земля качается у него под ногами.
Их сын, юноша со строгим лицом, с прядями темных волос, падающими на глаза, смотрел на него с негодованием. Перед Куртом стоял молодой человек с волевыми чертами лица и беспокойным взглядом. Курту всегда хотелось иметь несколько детей. Лучше бы сыновей, чтобы стать основателем рода. Он, рано выбившийся в люди, мечтал о совершенно другой жизни, не желал влачить жалкое существование в провинциальном доме в пригороде Мюнхена.
Но грех было жаловаться. Проведя некоторое время за решеткой, Курт, благодаря связям и друзьям, вышел на свободу и снова занялся проектами по зарабатыванию денег. Но только не издание газет. Вряд ли американцам понравилось бы, если бы он снова занялся прессой. А вот недвижимость, заводы, фабрики — все это было в духе времени и нравилось Людвигу Эрхарду [38] , Великому Маниту возрождения экономики. Под крылом канцлера Аденауэра Федеративная Республика активно шла по пути интеграции в мировую торговлю, становясь землей обетованной для оборотистых деловых людей. Несмотря на потери и разруху, вывезенное с некоторых заводов оборудование и репарации в пользу недавних врагов, промышленность в целом пережила войну и быстро возрождалась. Нет, решительно грех было жаловаться на судьбу. Правда, война забрала у него жену и, скорее всего, двадцатилетнего сына, который стоял сейчас перед ним, бросая в лицо упреки.
— Наши пути разошлись, но это не значит, что я больше не испытывал к ней чувств.
Аксель состроил гримасу, собираясь сказать колкость.
— Молчи! — приказал Курт, поднимая руку. — Не говори о том, чего не знаешь. Я тебе желаю когда-нибудь так полюбить женщину, как я любил твою мать.
Аксель молчал. Это было как раз то, чего он опасался, — отец был способен вывести его из равновесия, заставить почувствовать неуверенность в себе, тогда как сам бывший эсэсовец оставался холодным чудовищем. Ощутив сильное желание курить, он достал пачку сигарет.
— Позволишь?
— Если хочешь.
Отец открыл окно. Воздух, поступавший с террасы, был свежим, с запахом вспаханной земли, хвои и древесной смолы. Ветер развеял тучи. Яркое солнце светило в голубом небе. Цвета были живыми, почти нереальными. Вдалеке виднелись горы, на их вершинах уже лежал первый снег.
— Чем ты занимаешься в Берлине?
— Учусь на архитектора. Говорят, что у меня есть способности. Я уже работаю в одном известном архитектурном бюро.
— А я-то думал, что ты приехал просить у меня помощи. Но, похоже, ты и без меня неплохо справляешься. Я могу гордиться тобой.
Аксель усмехнулся.
— Я бы очень обрадовался этим словам, когда мне было двенадцать лет. Но теперь твое мнение мне абсолютно безразлично.
— Врешь. Не так-то легко обходиться без мнения отца. Я слишком опытен и знаю это наверняка, — заявил Курт с горечью в голосе.
Аксель удивленно посмотрел на него. Только сейчас он осознал, что ничего не знает о родителях отца. Эти подробности отцовской биографии никто ему не сообщал.
— Я полагаю, что ты ставишь мне в вину мой политический выбор?
— Правильно полагаешь. Но люди твоего поколения предпочитают не затрагивать эту тему. Разговоры о прошлом стали табу. Все делают вид, что это всего лишь плохой сон. Поэтому лучше, закрыв глаза, идти дальше, строить новую Германию. Германию Аденауэра и Эрхарда. С рабочими и служащими, которые будут трудиться сорок восемь часов в неделю, с налоговыми льготами для предприятий и не регулируемой сверху экономикой.
— Только не говори мне, что ты бы хотел жить под коммунистической властью, — усмехнулся Курт.
— Ты только что говорил мне о гордости. Я так хотел бы гордиться тобой! Радоваться, приехав в этот дом, на эту землю, не спрашивая, как ты заработал деньги, откуда они взялись, у кого ты их украл.
Аксель дрожал. Курт Айзеншахт покачал головой.
— Если бы ты не был моим сыном, а я был бы моложе лет на десять, я бы дал тебе по морде.