Именно остяк обратил внимание на то, что в один из дней колдунов на драконах вместо одного стало сразу пять.
– Один смотрит, малым числом зверей управляет, да-а, – постукивая пальцами по бубну, сказал паренек. – Коли много, то либо задумали чего, либо ведут кого-то.
Воевода рисковать не стал, и в тот же день казаки связали три своих последних плота, сами на них и погрузившись.
Однако Митаюки и Серьга сплавились вниз еще первой лодкой.
На острове раненому расстелили поодаль от лагеря сложенную вдвое свежую шкуру какого-то зверя и оставили юную шаманку наедине с мужем. Не потому, что были безразличны, – ватажники опять ударились в строительство и не хотели зацепить товарища во время работы.
Матвей то приходил в себя, то впадал в беспамятство и далеко не всегда понимал, где находится, когда открывал глаза, – уж Митаюки это чувствовала. Однако кровь она остановила быстро, густого мясного бульона в лагере было вдосталь. Серьга был сыт, а сытый человек со слабостью справляется быстро. Теперь главным было то, чтобы рана успела зарубцеваться до того, как кровь учуют коварные Хэдунга или Мэрю, злобные дочери отца семи смертей.
На третий день к ложу больного пришел пахнущий парной кровью Семенко Волк и накинул на Матвея огромную шкуру с густым белым мехом:
– Вот, мыслю, ему на пользу будет. Как Серьга, держится?
– Терпение надобно. Ныне ничего не скажу, – покачала головой юная шаманка.
– А ты сама как?
Митаюки подняла на него удивленный взгляд, и казак поспешил оправдаться:
– Нет, ты не думай, мне чужого не надо! Мы все в ватаге как братья. Коли ты Серьги избранница, я и в мыслях… Не трону. Но коли надобно что, сказывай. Всегда подсобим.
Девушка кивнула, указала на шкуру:
– Откуда это?
– С мяса, – с готовностью присел рядом с Матвеем Волк. – Мы ведь с засеки его столько набрали… На месяц хватит! А хранить как? Ондрейко Усов, хитрован, придумал на лед его отвезти. Там, за островом, верстах в трех, поле ледяное начинается. Зима там, в общем. Ну, мы так и сделали. А ныне поехали для обеда порцию взять – глянь, а там мишки эти, белые, нашим добром обжираются, за обе щеки уписывают. Трое убегли, а этот на нас попер. Вот… Теперь самого кушать станем.
– Благодарствую, Семенко Волк, – кивнула Митаюки.
– Да чего там, все свои, – кивнул казак, вставая. И вдруг добавил: – Повезло Матвею с женой. Счастливчик.
Может быть, от теплой шкуры, а может, время подошло – но на четвертый день Серьга проснулся и целый день находился в сознании. Его даже не пришлось поить из корца – он с удовольствием умял крупный кусок мяса, перешучиваясь с Волком по поводу того, что три дня не ел, стало быть, и порция должна теперь быть утроенная.
А на следующий день у него начался жар. Кожа вокруг раны покраснела, мох, даже после замены, пах дурно, и Матвей опять начал впадать в беспамятство.
– Что? Как он? – по два-три раза на дню приходил Семенко, вставая рядом с юной шаманкой на колени, и Митаюки не знала что ответить.
В один из таких приходов Серьга оказался в сознании и схватил товарища за руку.
– Она хороша, правда? – тихо спросил он.
– Ты о чем?
– Митаюки… Я ведь вижу, она тебе нравится.
– А мне все девки нравятся, друже. Но ведь я на всех не кидаюсь!
– Дай слово, что позаботишься о ней, когда я преставлюсь.
– О чем ты думаешь, Матвей? Все хорошо с тобой будет, поднимешься!
– Мне говорить тяжко, Семенко. Не спорь. Просто пообещай.
– Не беспокойся, друже. Не оставлю.
– Вот и хорошо, – с облегчением закрыл глаза Серьга и провалился в небытие.
Волк посидел еще немного, явно не зная, что говорить. Положил на пару мгновений руку юной шаманке на плечо – и ушел работать.
На острове казаки снова ставили крепость. Только теперь вместо частокола они возводили сплошную стену из связанных один с другим двойных срубов, засыпая внутрь каждого, с наружной стороны, песок вперемешку с галькой. Кроме того, каждые пять-шесть венцов внутри клали поперечные бревна. Когда сверху на них наваливалась галька, то всей тяжестью давила вниз, прижимая венцы, не давая им подпрыгивать. Работа шла, понятно, куда медленнее, нежели в прошлый раз, и сам острог получался размером примерно в треть от первого. Однако было понятно, что в новую стену мог сколько угодно биться хоть яйцеголов, хоть троерог, хоть длинношей лупить своим тяжелым хвостом, – она даже не шелохнется.
Матвей же метался под шкурой, горел все жарче и в сознание больше не приходил.
– Неужели ты плачешь? – неожиданно спросила Митаюки казачка Елена.
– Откуда ты взялась, злобная Нине-пухуця? – устало спросила ее юная шаманка, вытирая лицо.
– Пришла. Давно. Ты совсем не смотришь окрест.
– Чего тебе нужно, черная шаманка? Ты почуяла смерть и примчалась на ее запах?
– Я люблю смерть, – согласилась лжеказачка. – Но почему ты плачешь? Это ведь просто грубый вонючий дикарь. Ты выбрала его, чтобы получить защиту, чтобы добиться возвышения. Чтобы выпихнуть его как можно выше среди прочих и быть рядом, пользуясь полученными благами. Оставь его, возьми себе другого! Среди русских много свободных самцов. Иные смотрят на тебя с таким интересом, что и зелье не понадобится.
– Ты пришла посмеяться над моими страданиями, Нине-пухуця?
– Да, я люблю поворошить раны, девочка, и насладиться причиненными муками, – согласилась черная шаманка. – Может, поэтому сир-тя не всегда мне рады?
– Лучше оставь меня, Нине-пухуця, – подняла голову Митаюки-нэ. – Потому что я научилась убивать.
– Меня убивали так часто, дитя, что я перестала обращать на это внимание, – улыбнулась казачка Елена. – Но все же скажи, отчего ты сидишь здесь? Разве не проще напоить этого дикаря болиголовом… – гостья положила на грудь раненого стебель с двумя крупными бутонами, – … дать ему навеки уснуть и пойти выбирать другого?
– Тебе этого никогда не понять, злая колдунья, – покачала головой Митаюки-нэ. – Я не хочу искать другого дикаря.
– Отчего же, понимаю… – Нине-пухуця положила рядом с болиголовом незабудку и стебель лютика. – Это всегда так забавно. Мудрейшие шаманки с тончайшим пронзительным разумом выстраивают планы на поколения вперед, продумывают каждый шаг и каждое движение, выжидают годами, ловят каждый шанс и каждую чужую ошибку… А потом вдруг раз – и все летит кувырком, рушится, погибает, истребляется их собственными руками только потому, что они вдруг утыкаются взглядом не в того воина, и ими овладевает безумие, которое они с придыханием называют любовью. Они всегда выглядят такими дурочками: сварившие десятки приворотных отваров, взломавшие десятки сердец колдуньи внезапно начинают причитать по какому-нибудь пустоголовому кожевеннику.