– Мне тоже, – в кои-то веки согласился с художником Игорёк, глядя на него беспомощно, а тот продолжал витийствовать:
– История всегда современна!
«Все-таки он еврей», – потерянно подумал Игорёк, впервые в жизни испытывая острый приступ антисемитизма, – в своем наркоманском прошлом этого чувства он не знал: когда игла одна – все люди братья.
Игорёк внимательно всматривался в провалившиеся от усталости и горящие нездешним огнем глаза художника, продолжая с ним безмолвную и скорбную беседу: «А не поехала ли у тебя крыша, Рубель? У нас на зоне плохо, а на психзоне еще хуже, Рубель». Не обладающий конкретно выраженными художественными способностями, Игорёк относился к творческим людям с насмешливым любопытством. Он слышал про композитора, совершенно глухого, но при этом гениального, знал откуда-то про художника, который, прежде чем нарисовать автопортрет, оттяпал себе опасной бритвой ухо, про поэтов, стрелявших в других и в себя, при этом писавших прощальные стихи своей кровью, про писателя, который бился в падучей, как Суслик, которого пришлось за это из общины перевести в петушатник, – то были признанно великие люди и так себя вели… Исходя из запросов реальной жизни, Игорёк не видел особого смысла в их существовании, но допускал, что зачем-то все-таки они нужны, однако, пообщавшись с одним из таких, вряд ли великим, Рубелем, сделал определенный и окончательный вывод: не нужны!
«Не нужны! Не нужны! Не нужны!» – повторял про себя Игорёк, глядя на возбужденно вышагивающего взад-вперед вдоль расписанной стены художника. Намеренно или случайно этот на редкость неприятный человек создал ситуацию, на которую Игорёк не мог повлиять, и это обессиливало его и обезволивало. Он не мог представить себе реакцию монахов, хотя реакцию Хозяина представлял хорошо… Но дело даже не в этом! Игорёк не понимал – хорошо это или плохо? Рисовать заново поздно, да и Рубель на это бы не пошел даже под страхом побоев, готовый стеной стоять за расписанную им стенку. Игорёк не мог даже ни с кем из общины посоветоваться, так как знал, что следом поползут слушки, а потом разговоры, и тогда всё пропало… Оставалось надеяться на чудо, но на него Игорёк никогда не надеялся. Надо было что-то делать, и он сделал то, что в этой ситуации мог – развел общину с творением притыренного художника: закрыл роспись простынями и приклеил по краям полоски бумаги, предварительно поставив на них печать с надписью в центре крупно: «Спаси и сохрани», а по краям мельче: «Православный храм во имя Благоразумного разбойника ИТУ 4/12-38».
– Игорёк… – неуверенно подал сзади голос то ли Налёт, то ли Лавруха, и, не став разбираться кто, Игорёк заорал во все горло:
– Да – Игорёк! Я – Игорёк! Что – Игорёк?! Что стоите?! Запевайте!
– Что запевать? – не поняли ошарашенные Шуйца и Десница.
– Что запевать?! – совсем страшно заорал Игорёк. – Не знаете?! По башке настучу – сразу узнаете! Акафист Иисусу Сладчайшему!
Понимая, что горит, и не просто горит, а синим пламенем горит, Игорёк решил встретить монахов по архиерейскому разряду. Осужденный за отравление не привыкшего к русской кухне японца бывший шеф-повар «Интуриста» приготовил такие блюда, от одного названия которых текли слюнки. Картофель по-архиерейски не хотите? Щи романовские с осетриной не хотите? Или, может быть, тельное из судака хотите? А на запивку морс «клюковка», кисель плодово-ягодный и, конечно, чай. Имелась для дорогих гостей и бутылочка кагора. Специальным разрешением начальника областного УИНа в храме исправительно-трудового учреждения разрешалось хранение одной бутылки вина десертного типа «Кагор», но, как любят у нас говорить: где одна, там и две… И хотя монахи в зоне никогда не пили, Игорёк надеялся, что под такую закуску не откажутся и подобреют.
– Господа в Иерусалиме так не встречали, – прокомментировал происходящее Слава Дураков, и за неимением времени Игорёк не стал выяснять, что тот имеет в виду.
За ящик макарон знакомый контролер припер из дома дорожку, ядовито-красную, с зелёными полосами по бокам, которую в общине сразу же назвали гагаринской. Но помимо этой, ведущей к пиршественному столу стези имелось нечто и для услаждения слуха – всего лишь за три дня хор общины разучил большой и сложный акафист.
За спиной старательно запели, но не сладил сладчайший акафист горькую долю старосты. Знал Игорёк – появись у него сейчас на затылке третий глаз, он бы такое увидел… Голоса высокие, да помыслы низкие. Начиная с Шуйцы и Десницы и кончая Дураком – все стоящие сзади мечтали, чтобы занять его, Игорька, место старосты. Не зная, что оно уже почти занято…
Тянула, тянула и перетянула одеяло на себя матушка Фотинья… Игорёк уже год, как старостой был, а она еще «Отче наш» наизусть не знала, о Символе Веры не догадывалась, под благословение не могла правильно встать! Да он уже сто раз причастился, когда она впервые лоб свой бабий перекрестила, она ведь еще недавно некрещеная была! С крещения все и началось… Крестил ее о. Мартирий там же, где и всех – в приспособленном под купель большом варочном котле, за фанерной ширмой, расписанной Рубелем до его последних художеств… Тогда, кстати, нехорошая рубелевская тенденция впервые проявилась, но Игорёк не придал этому должного значения, не вырвал сорняк художественного своеволия с корнем, а зря… С внутренней стороны на ширме был нарисован рай: Адам и Ева под обвитой змием яблоней. Адам был голым, с прикрытым веткой срамом, и подозрительно напоминал самого Рубеля, но Игорёк тогда подумал, что это ему показалось. Он просто не сосредоточил на Адаме внимание, потому что все его внимание сосредоточилось на Еве. На ее обнаженном теле не было даже тени. При этом Ева была поразительно похожа на актрису Наталью Варлей из фильма «Кавказская пленница» – те же синие лучащиеся глаза, короткие темно-каштановые волосы, лукавая улыбка и безупречная фигура. Прерывая затянувшееся Игорьково молчание, Рубель объяснил, что в детстве был влюблен в эту актрису и много о ней думал.
– Представляю как… – хмыкнул Игорёк, с трудом переводя взгляд с изображения голой Натальи Варлей на прыщеватое и угреватое лицо Рубеля.
– И что мы с крещаемыми будем здесь делать? Ведро с водой вешать? Ты ее как-нибудь… замаскируй…
– А если нет? – спросил Рубель, испытующе глядя на Игорька.
– Тогда я тебя замаскирую, – искренне пообещал Игорёк.
Рубель отнесся к такому обещанию серьезно и с ног до головы облепил голую женщину зелеными, словно доллары, листочками, оставив лишь глаза, отчего Ева стала походить на идущего в разведку спецназовца и никаких запретных чувств уже не вызывала.
Во время Светочкиного крещения Игорёк находился с внешней стороны ширмы, ближе, чем поющий хор, и ничего не видел, но кое-что слышал. «Всё снимать?» – спросила она, и, ни секунды не колеблясь, о. Мартирий ответил: «Всё». Змей-искуситель из рубелевского рая дважды ужалил тогда Игорька в различные части души. Первый укус заразил его завистью – за четыре года заключения Игорёк ни разу не видел голую женщину и не прочь был позырить, хотя особенно не страдал от вынужденного воздержания, потому как сам говорил: «Это не мой кайф». Но за ширмой находилась не просто голая женщина, а голая Хозяйка, увидеть ее в таком виде давало законное чувство превосходства над ней, а заодно и над Хозяином. Второй змеиный укус вызвал разочарование. «Значит и ты, о. Мартирий, такой, как все?! И ты не прочь позырить?» – безмолвно вопрошал Игорёк своего духовного пастыря, чей черный клобук с мантией возвышался над ширмой. Смешавшись, зависть и разочарование родили сомнение, а сомнение – второй после гордыни враг раскаяния. Теперь, когда о. Мартирий распекал Игорька за что-то, и распекал справедливо, он не мог, как раньше, безропотно и покаянно принимать упреки. Слушал, кивал, а сам, ухмыляясь, думал: «А мог ты, когда она спросила: “Всё снимать?” – сказать: “В рубашке останься” или “Трусы и лифчик не надо”»? Блаженны времена, когда Игорёк ничего подобного о своем духовном пастыре не мог подумать… Наверное, что-то прорвалось во взгляде Игорька, когда он посмотрел на вышедшую из-за ширмы Светочку, и она его взгляд заметила… Она была одета, как одеваются дети, толком не научившиеся еще этому занятию, ее светлые волосы мелко курчавились, как это часто бывает у детей же, да и шла она как-то неуверенно, покачиваясь, слегка переваливаясь с ноги на ногу, как ходят опять же дети, еще не обретшие твердость стопы. Никто не ожидал ее такой увидеть. Девочка! Девочка – именно это слово возникло в тот момент в мозгу Игорька, но тут же страшные предчувствия пронзили его нутро: «Сожрет тебя эта девочка. Слопает без остатка».