Утром гроб был один, занятый мертвой старухой, теперь же их было много, и они были пусты…
Федька засмеялся, подталкивая тебя в спину и заглядывая из-за плеча в глаза:
– Ты чего, испугался? Вперед, вперед, рабочий народ!
Но ты не двигался.
– Да ты чего, Рот? Правда испугался? Гроба испугался? Ну и чего – гроб… Он знаешь, как назывался раньше? Домовина! Дом, только маленький. Между прочим, раньше монахи, святые всякие спали в гробу, это мне один поп рассказывал, так после этого и я иной раз тоже ложусь и сплю. Когда выпью, конечно… Эй, волгари! Где вы, черти! – громко, по-хозяйски крикнул Федька, и тут же в дверь ввалились двое крепких парней, одетых во все черное с желтой надписью «Цербер» на груди и предплечье. Ожидающе-вопросительно они смотрели на Федьку и смущенно-оценивающе на тебя.
– Волгари астраханские, – представил их Федька. – А еще у меня волки тамбовские есть и пара бульбашей из-под Гомеля. Ребята все хорошие, только работать не любят… А это мой институтский товарищ… Скажи им, Жек, что я в институте учился, а то они не верят.
– Да мы чего не верим, – смущенно загудели волгари.
Тебе понравилось это неожиданное смущение, и, чтобы поддержать их, ты объявил громко и радостно:
– А я был в ваших местах!
– Где? – живо откликнулись парни, принимая тебя в земляки.
– На Ахтубе.
– А-а-а, – закивали они понимающе, – на рыбалке?
– Ну ладно, хватит, тоже мне, земляка нашли, – остановил их Федька.
Ему никогда не нравилось, когда при нем говорили не о нем, о его достоинствах и успехах.
– Ну, скажи им, Рот, что мы с тобой в одном институте учились?
– Учились, – улыбнувшись, согласился ты.
– Вот! – удовлетворенно кивнул Федька и погладил себя по брюху, словно там теперь находилась ваша совместная учеба. – А вы чего встали, тащите сюда все, что от вчерашнего осталось, – громко и властно приказал он, подводя тебя к небольшому столу в углу, на котором стояли электрический самовар и тонкостенные стаканы. Глянув на них, ты вспомнил вдруг, как во время студенческих пирушек на спор или за деньги Федька с хрустом сгрызал такой стакан, оставляя одно донце.
«Он и сейчас их грызет?» – растерянно подумал ты.
Федька усадил тебя в углу, а сам сел напротив, так что ты не мог уйти, не заставив его подняться.
Большие Федькины колени касались твоих, до тебя доносилось его частое горячее нечистое дыхание, в котором смешались лук, алкоголь и курево.
Сидеть было неудобно и дышать трудно.
– А где мой сынок? – спросил Федька одного из вошедших волгарей, в руках которого были бумажные тарелки с едой.
– А хрен его знает, – улыбаясь, ответил тот.
Федька засмеялся.
– Вот так, Жек, и живу! Я для них всё, а в ответ одни грубости. Да что ты жмешься, как целка на венчании! Правда, что ль, гробов испугался? Ты что, думаешь, что здесь смерть? Нет, старик, здесь жизнь! Ни днем, ни ночью не утихает! Бьет ключом и все по голове… А эта старуха, которую хоронили, она тебе кто?
– Никто, – с готовностью ответил ты, чтобы поскорей освободиться от сковывающего волю оцепенения. – Общался с ней всего один раз, да и то недолго.
– А что за пипл ее хоронил? Еврей этот…
– Это академик Басс, – ответил ты со значением в голосе.
Федька шепеляво присвистнул и задумался.
– Академик Басс… Знакомое что-то… Это не по его учебнику мы научный атеизм сдавали?
Ты кивнул и, указывая взглядом на книгу, которую держал на коленях, объяснил:
– А это его словарь… Ну, не его, под его редакцией…
Федька взял тяжелый том и, удивившись весу, пошутил:
– В ближнем бою может пригодиться. «Большой атеистический…» Понятно. Ну, вот и атеисты снова появились. А то все верующие вокруг, прямо жуть. Раньше все атеистами были, а теперь их можно в зоопарке, как зверей, показывать, дразнить и палками тыкать. – Видимо, представив эту картину, Федька засмеялся своим недобрым жестким смехом.
Тем временем волгари расстарались: стол, за которым вы сидели, был сплошь завален ресторанной едой, среди которой торчали бутылки дорогого алкоголя.
Федька глянул на все это богатство пресыщенным равнодушным взглядом, словно живую, схватил за горлышко пузатую бутылку, поднял и прочитал, глядя на этикетку:
– «Чивас Рыгал». Виски. 15 лет выдержки. Бандиты вчера жмура, на разборке замоченного, хоронили, поминали тут… Бандиты – народ щедрый… Как, Рот, не рыгал еще с вискаря?
Усмехнувшись, ты пожал плечами, мол, не рыгал и не собираюсь. Ты не хотел пить, не мог и не должен был этого делать, тем более в такой обстановке и в такой компании.
С хрустом свернув пробку, как шею куренку, Федька щедро наливал виски в стаканы.
– Так и живем, Рот, – с важной задумчивостью говорил он, щурясь, выравнивая уровень напитка в стаканах. – Скотланд… Но я тебе скажу, лучше нашей самогоночки ничего нет. Дурят русского человека красивыми этикетками и непонятными словами… И травят заодно… А самогоночка наша – простая и понятная: сахар, вода и дрожжи.
И эти Федькины слова ты слышал в юности не раз, когда приходилось вместе выпивать.
– Давай! – Он с силой вложил стакан в твою ладонь и громко чокнулся.
За ним потянулись волгари.
Держа стакан в руке, ты наблюдал, как Федька выплескивает алкоголь в свою изуродованную разверстую пасть. И в этом твой бывший друг, похоже, не изменился… «Пью все, что горит», – любил хвастаться он, и в самом деле, разве что бензин не пил. Выпив, он размягчался, теплел взглядом, делаясь почти обаятельным, и начинал рассказывать истории из жизни соседней деревни, куда сбегал из своего детского дома, чтобы подкалымить на огородах у селян, а также на деревенском кладбище, где и научился рыть могилы.
«Бабок много было, мерли, как мухи», – смеясь, говорил он. Его истории напоминали чем-то шукшинские рассказы, только если у Шукшина героями были славные чудики, то у Федьки злобные сволочи. Но слушали его с интересом – рассказчик он был талантливый, и к тому ж, это было свидетельство народа о народной жизни.
Во всяком случае, многим так казалось.
Вообще, деревня, умирающая русская деревня среди людей читающих, думающих была тогда, если можно так выразиться, в моде, благодаря тому же Шукшину и другим прекрасным писателям-деревенщикам, но лично тебя она не вдохновляла на истории, как Федьку, и не умиляла, как его слушателей. Русская деревня напрягала тебя и печалила. Была в ней какая-то невыразимая тоска, неизбежная обреченность, одиночество подступившей вплотную смерти. Разумеется, ты читал писателей-деревенщиков, их все тогда читали и восхищались, и ты, как все, читал и восхищался, в глубине души предпочитая Валентину Распутину Юрия Трифонова, а еще лучше – Валентина Катаева.