Она только встала с постели: была заспана и взлохмачена и от этого еще милее, чем прежде, и из одежды на ней была только розовая полупрозрачная рубашечка, под которой отсутствовал не только лифчик, но даже, кажется, и трусики. Она смотрела на тебя, моргая припухшими веками и как будто не узнавая.
– Не узнаете? – растерянно проговорил ты, забыв от волнения, на «ты» вы или на «вы», и она тут же тебя узнала – отшатнулась, прижала к щекам ладони, сжалась, напряглась до последнего предела и так пронзительно и громко завизжала, что ты чуть не оглох, лишился дара речи и потерял способность двигаться.
Невыносимый этот визг продолжался довольно долго все на одной и той же невыносимо-высокой ноте и, когда стал, наконец, слабеть, из комнаты выскочила еще одна Даша, а за ней еще одна – одинаковые, в одинаковых розовых рубашечках, под которыми ничего нет, и одна за другой они подхватили визг, удваивая и утраивая его невыносимость.
– Ирка, маньяк! – переводя дух, закричала первая Даша, указывая на тебя пальцем, после чего визг еще больше усилился, став совершенно невыносимым, и, несомненно, ты покинул бы лестничную площадку, если бы подошвы ботинок вместе с подошвами ног не прилипли к полу. Тебе нужен был какой-то толчок, чтобы оторваться, и он появился – в виде взлохмаченного пузатого мужика в красных растянутых плавках.
Мужик был возмущен своей внезапной побудкой и, ошалело вертя башкой, спрашивал сиплым басом:
– Где, где маньяк?
Только тогда ты повернулся и побежал.
Но как!
Никогда в жизни ты так не бегал и, смею думать, никогда уже не побежишь: не бежал – летел, перемахивая через газоны и бордюры, с мировым рекордом скорости пересек спортивную площадку, стремительно преодолел барьеры и препятствия площадки детской, проскочил по переходу на красный свет так быстро, что никто этого не заметил, и в финишном победном падении, напоминавшем вратарский бросок, успел влететь в салон отъезжающего маршрутного такси…
3
Это заняло всего лишь несколько секунд, ты не успел даже запыхаться и, только сев на заднее сиденье в углу, отдышавшись, начал осознавать произошедшее, вспоминая, видя себя со стороны.
И тебя стал разбирать смех.
Ты знал, понимал, что неприлично, вызывающе-неприлично смеяться в общественном месте, тем более в таком маленьком замкнутом пространстве, каким является салон маршрутного такси, – знал, понимал, но ничего не мог с собой поделать.
Скопившись в твоем душевном нутре до опасного предела, достигнув там своей конечной концентрации, смех – как веселящий газ – начал вырываться из тебя небольшими плотными порциями то в виде кошачьего прысканья, то вроде собачьего поскуливания. Чтобы совладать с наваждением, ты торопливо вытащил из кармана носовой платок и стал громко в него сморкаться, но не сморкаться хотелось – смеяться. Тогда заставил себя смотреть в окно, чтобы отвлечься – последним усилием воли отвлечься, и уставился в него тупо и неподвижно…
Денек был, между прочим, серенький, тоскливый, типично московский, не то что к смеху – к мало-мальской улыбке не располагающий, но и одинаково серый цвет асфальта, низко висящих облаков и лиц пешеходов не могли остановить разгулявшийся в твоей душе праздник смеха.
Вообще, если вы заметили, в столичном общественном транспорте редко кто когда смеется, а уж в маршрутном такси, где всеобщая теснота и всеобщее раздражение, просто-таки никто и никогда.
Ты – первый.
И вот – ты пялился в серое окно, прижимался горячим лбом к холодному мокрому стеклу, бил себя по коленям, щипал за ляжки, кусал губы и – смеялся, все больше и больше смеялся.
Сидевшие рядом и впереди делали вид, что это их не касается, ну смеется человек и смеется, нам-то что, в конце концов, – смешно дураку, что нос на боку, нам-то что?.. Но нет, ты не хохотал (еще бы ты хохотал, тоже мне, Мефистофель в бегах) – ты смеялся практически беззвучно, можно сказать – интеллигентно, лишь сотрясаясь изнутри да постанывая иногда и еле слышно повизгивая, но при этом видел, чувствовал, понимал, как напрягаются, сжимаются и каменеют пассажиры маршрутки.
Смех – заразная штука, ох, заразная штука без какого-либо инкубационного периода – где заразился, там и заржал, и минут через пять весь салон уже смеялся, причем так, что теперь ты стал удивленно на всех поглядывать.
Последним зараза смеха настигла водителя – это был грузный грузин в сванской шапочке на большой и круглой, как школьный глобус, голове. Здоровенный дядька, он смеялся тоненько и высоконько, словно застенчивый ребенок.
Как все водители с Кавказа, он вел машину резко, а под воздействием его смеха ваша «газель» еще больше стала дергаться, повизгивая тормозами, и опасно вихлять задом, словно смеялась.
Первым начав, ты первым и закончил и некоторое время смущенно посматривал на тех, кто никак не мог остановиться, последним успокоился грузин и на остановке повернулся к тебе – к его большому лицу был приделан большой, как стоп-кран нос.
– Мужик, а ты почему смеялся? – У него был сильный акцент.
Ты задумался, не успев задать себе этот очевидный вопрос, и, пожав плечами, объяснил:
– Иры.
– Что?! – удивился и обрадовался грузин, сотрясаясь нутром.
– Иры, – повторил ты и хмыкнул, чего оказалось достаточно, чтобы тот вновь засмеялся радостным и счастливым детским смехом.
А тебе вдруг стало совсем не смешно.
«Иры» – неказистое это слово, из имени собственного сделавшись нарицательным, схватило вдруг своей гадкой трехпалой лапой за горло и сдавило до обидного удушья. – Иры, все-таки Иры…
Если они видели в окно, как ты перепрыгивал через детские качели, перемахивал через песочницы, как воткнулся в дверь маршрутки, то наверняка уже позвонили в милицию, и скоро вас остановят, под вой сирен выволокут из салона всех, кто только что здесь смеялся, и под дулами автоматов уложат на асфальт, высматривая, высчитывая, выискивая тебя…
«А может, и не позвонят, скорее всего, не позвонят – не станут проститутки вместе с клиентом в милицию звонить, если ничто им не угрожает, а чем я им угрожал?» – думал ты.
В последний раз вспомнив произошедшее, ты уже не засмеялся, а горько усмехнулся: Даша оказалась Оксаной, а вообще-то Ирой, – твой закон всемирного непонимания, он же закон понимания, и тут сработал, что ж – лучше поздно, чем никогда, и уже не важно, какой ценой…
Простившись со всем своим прошлым, отвязавшись от него наконец, оторвавшись окончательно, ты вернулся в настоящее и тут же с досадой обнаружил, что на правой ноге нет ботинка.
Совсем нет.
Холодная и мокрая ступня давно ощущала ребристость резинового коврика, и ты понимал, что что-то не так с подошвой, возможно, она оторвалась во время бега и улетела, но, как теперь стало ясно – улетела она вместе с ботинком.
Ты наклонился, разминая и согревая окоченевшую ступню, и попытался вновь засмеяться, но уже не вышло, даже улыбка не появилась на расстроенной физиономии.