Православные женщины возмущенно вскрикнули и тут же запели, но уже не боевое, а жалобное.
– Эх, размахнись рука! – глянув на них, воскликнул бородач и ударил по икоте с плеча, отчего та разлетелась, как от взрыва…
– Милиция, милиция! Ну где же милиция?! – истерично закричали в публике.
И милиция наконец появилась, пробиваясь сквозь охваченную паникой толпу, ворвалась на сцену и, как обычно не разобравшись, стала хватать художников.
Те сопротивлялись, картинно извиваясь, почти как Лаокоон с сыновьями.
Стоящая чуть в стороне Лиза Голенькая звонко смеялась и распахивала и запахивала шубейку, под которой действительно ничего не было.
Стало страшно, как, пожалуй, не было страшно все три дня твоего пребывания в бегах, и так же, как уходил в лесу от безумного прапорщика – задом наперед, коленками назад, ты попятился к выходу.
Поднос, на котором лежал топор, упал на пол и жестяно загремел.
Тот, кто его нес (его уже держали два милиционера), смотрел на тебя умоляюще, призывая остановиться.
– Вы Золоторотов, ведь я узнал вас, ведь вы же Золоторотов! – закричал вдруг он, но в общем шуме, гуле и тарараме (хоругвеносец продолжал рубить икоты) только ты это услышал – услышал, повернулся и побежал.
1
Пустившись в бега, сколько раз говорил ты себе и приказывал: «Не бежать, ни в коем случае не бежать, так как бегущий человек привлекает внимание, вызывает подозрение, пробуждает охотничий инстинкт и т. д. и т. п.», и вот – опять бежал…
Правда, не так быстро, как в последний раз – от мужика в красных плавках и трех его Ир, хотя хоругвеносец с топором и особенно человек по фамилии Лютиков представляли опасность не меньшую, а даже, может быть, большую.
И мысли на бегу разбежались, шарики в голове раскатились.
Кажется, при всех твоих проблемах какое тебе дело до дурацких икот, но настоящие проблемы твоей жизни забились в глухие закоулки души, а выставка икот заняла почти все пространство твоего взбудораженного сознания. В гудящей гулом голове возникали, как на экране, и прокручивались живые картины увиденного и пережитого на вернисаже: вот розовощекий бородач в кубаночке со страшным мясницким топором, вот испуганный, словно ребенок, Яснополянский, а вот художники – кто тоже испуганный, а кто счастливый, восторженный, особенно Лиза Голенькая, распахивающая и запахивающая свою шубейку, под которой ничего нет, и туповатые, тоскливые даже в гневе лица православных, и выделяющийся среди них своей чужеродностью с обращенным к тебе удивленным взглядом добрых оливковых глаз человек с трогательной фамилией Лютиков… «Кто он, почему и как он тебя узнал? – спрашивал ты себя, обращаясь к себе на “ты”. – И что было бы, если бы ты не убежал, а остался и встретился с ним?
Что было бы, что было бы – что-то было бы!
Но очевидно очевидное – круг вокруг тебя сужается, петля, как этот дурацкий спартаковский шарф на твоей шее, затягивается, счет идет уже на часы, а может быть, и на минуты, поэтому «не надо, не надо, не надо бежать!» – думал ты и бежал.
Добежав до Волхонки, не вполне понимая как, а главное, зачем здесь оказался, ты остановился, переводя дух, рассеянно и растерянно глядя на развернутое пространство огромной стройки на месте бассейна «Москва», куда в детстве и юности часто ходил с соседними мальчишками купаться. «Неужели в самом деле построят? – подумал ты с нехарактерным для себя раздражением и, вытирая со лба пот, сам себе с тем же чувством ответил: – Ну и построят, тебе-то что? Тебе какая разница?»
Последняя великая стройка России в уходящем тысячелетье, знаменующая собой второе крещение Руси, шумела, гудела, скрежетала, визжала и выла, и – била, била, била, неожиданно напомнив о твоем заходе в церковь, где ни с того ни с сего, можно сказать сдуру, поставил свечку – там тоже, помнится, било, било, и, чтобы не слышать всех этих звуков, ты вскочил в открытую дверь подошедшего к остановке троллейбуса.
В железном ящике этого наземного средства транспорта было душно, сыро, холодно и к тому же било током, а хотелось сесть где-нибудь в тишине, тепле, уюте и выпить чашку чая, чашку или стакан обычного горячего сладкого чая. Раньше это можно было сделать запросто, например, зайти вон в ту стекляшку, где была «Пирожковая» и продавались вкусные пирожки с мясом, продолговатые такие, по десять копеек, а еще там был бульон в больших белых чашках с золотым ободком.
Но сейчас тут не «Пирожковая», а ресторан… «Гуляй-поле»… «Стриптиз нон-стоп»…
Ты попытался себе это представить, не смог и усмехнулся: нельзя, невозможно, негде в Москве бедному беглому зэку выпить чашку, а лучше привычный стакан чая.
И вдруг понял, где ты это сделаешь, причем очень скоро, можно сказать сейчас! Перед твоим обрадованным взором проплывали высокие серые стены Ленинской библиотеки с застывшими задумчивыми фигурами наверху, и у каждой в руках была книга.
Как у тебя.
Торопливо сунув руку в карман куртки, ты нащупал картонный прямоугольник читательского билета – пропуск в рай для книгочея. Ну и что, что на другое имя, ну и пусть на другое имя, побуду некоторое время Сердобольским Андреем Юрьевичем. Или Илларионовичем?
Выхватив из кармана билет, ты убедился в Юрьевиче и удивился, при чем тут Илларионович? Илларионович – Кутузов… Выскочив на остановке из троллейбуса, ты спустился в тоннель и заторопился к библиотеке.
Веришь, на твоем лице, на роже сбежавшего из Бутырской тюрьмы заключенного блуждала в те минуты счастливая улыбка, какую легко представить, если бы беглый зэк направлялся в бордель, кабак или, на худой конец, в баню, но и тут, как говорится, кому арбуз, а кому свиной хрящик.
Там, в Ленинке, которая, чёрт бы ее побрал, как ни крути, все равно остается Ленинкой, можно не только чаю выпить, но и пойти в читальный зал, в котором давно – ох как давно! – не был!
И там все, все без исключения – настоящее, неизменное, правильное.
Не только дисциплинирующие, выковывающие осанку и характер дубовые стулья с прямыми спинками и жесткими сиденьями и зовущие к умственному труду, сработанные из того же дуба столы с розовым сукном, по которому в минуты раздумий так приятно провести ладонью, не только вдохновляющие на обретение знаний, напоминающие, что учение – свет, полезные для зрения зеленые лампы – там все, без исключения, правильное, даже воздух – ты вдруг понял смысл и значение скучноватого слова «правильное» – правильное само по себе, оно – исправляет неправильное, выпрямляет кривое, делает мутное прозрачным, а запутанное простым.
И да – воздух: неподвижный, суховатый, пахнущий книгами и паркетной мастикой книжный воздух, книжная атмосфера – смиряющая и возвышающая, где незнание не унижает, – да, все знать нельзя, все книги не прочитать, но можно взять с полки нужную и узнать то, что хочешь.
В твоей юности на дубовых полках стояли «в свободном доступе» книги классиков марксизма, но наверняка их там теперь нет.