Кажется, она вновь могла сейчас заплакать.
Дурацкого платка в горошек на голове не было, и выбившиеся из-под воротника пальто длинные и легкие серые волосы взлетали от гулявшего по вагону тепловатого, пахнущего машинным маслом и электричеством ветра, падали на лицо, глаза, и она отводила их ладонью, сдувала с губ, продолжая смотреть в одну и ту же точку, возможно, видя в ней свою безвозвратную потерю.
Ладонь, которой при этом она держалась за поручень, была почти по-мужски большая, и, глядя на нее, ты вспомнил, как крепко она тебя держала.
На вид ты бы дал ей лет сорок, но шея – длинная, чистая, молодая – такая шея могла быть у двадцатилетней.
«И почему ты решил, что она сумасшедшая?» – раздраженно подумал ты.
В самом деле, ничего сумасшедшего в ней не было.
«Да, а что она там говорила? – оправдываясь перед собой, вспомнил ты и тут же снова себя упрекнул: – А сам что говорил? Она хотя бы к тебе, живому человеку, обращалась, а ты – к памятнику! Кто из вас сумасшедший?»
Глядя на эту непонятную женщину, пребывая в растерянности, да нет, не в растерянности, я бы сказал – в смятении, смущенно ощущая тайную значимость происходящего, но, разумеется, не только ее не понимая, но и не пытаясь понять, ты забыл об одной из своих любимых психологических игр, заключавшейся в определении имени человека, которого практически совсем не знаешь. Однако если бы ты играл сейчас в эту игру с полной отдачей своих психологических сил, напряжением памяти и применением сравнительного анализа, то все равно не угадал бы, потому что женщину звали Галиной, по-простому – Галкой, и это – птичье, круглоголовое, с голубыми пуговичными глазками, коротко любопытствующее обо всем на свете – имя подходило ей меньше всего, да скорее не подходило вовсе.
«Станция Новослободская», – объявил диктофонный голос.
Она услышала, оторвала свой рассеянный взгляд от стекла, глянула на людей, не различая лиц, и остановилась на твоем.
Вначале взгляд был рассеянным, но тут же он начал фокусироваться, принимая осмысленность и определенность.
Она увидела тебя и узнала!
Она увидела тебя и узнала, и ее глаза испуганно округлились, в них возникли, мгновенно сменяя друг друга, радость, удивление, страх, и, недоумевая, она прижала ладонь ко рту.
Ты попытался улыбнуться, и уж не знаю, насколько улыбка удалась, скорей всего, не удалась, если, косясь на тебя, женщина испуганно рванулась к открывшейся двери.
«Новослободская»! – дошло до тебя, и ты выскочил следом, причем двери успели стукнуть тебя, дурака, сперва справа, потом слева – на! и еще раз на!
«Новослободская»…
Где-то над твоей головой стояла, дожидаясь тебя, мрачная крепость Бутырки.
В растерянности ты переложил из одной руки в другую свою безбожную библию и вновь увидел ту женщину, узнав со спины по заправленным в сапоги спортивным штанам.
Она стояла на противоположном перроне, и ты подошел и остановился рядом. Нерешительность все больше овладевала тобой и так вдруг овладела, что дурацкая эта, никому не нужная книга выскользнула и с громким шлепком упала на пол.
Женщина резко обернулась, глядя испуганно и возмущенно.
– Извините, – пробормотал ты, наклонившись и поднимая тяжелый том.
Отвернувшись еще более резко, она отошла на шаг и заглянула в черный проем тоннеля. Поезд задерживался, надо было что-то сказать, срочно сказать, чтобы не испугать ее еще больше, чтобы она поверила, что тебе ничего от нее не нужно, кроме того, что ты хочешь понять, что ей от тебя было нужно, почему она разговаривала с тобой словами Варвары из «Бедных людей», обращаясь к тебе как к Макару Девушкину.
Кажется, единственной возможностью завязать разговор было заговорить с ней Макара Девушкина словами, но, вот беда, ты, не помнил, что он там Варваре говорил, только «маточка» и «ангельчик».
Со звериным воем из тоннеля вылетал поезд.
– Маточка, ангельчик! – прокричал ты пароль доверия и возможного общения, но, кажется не услышав тебя, она вошла в вагон.
Ты вошел следом.
Разговор так и не завязался – всю дальнейшую дорогу вы молчали и не смотрели друг на друга, каждое мгновение ощущая присутствие друг друга…
Дорога была длинной: с пересадками, пока не добрались до «Щелковской», где, дождавшись автобуса, вошли в него и ехали еще долго, до конечной.
Ты никогда не знакомился с женщинами в транспорте, впрочем, ты нигде с ними не знакомился, так как не решался, да и то, что сейчас между вами происходило, трудно назвать знакомством. Судя по всему, она знала, кто ты, а ты не знал даже, что ее зовут Галиной.
(Тут позволю себе одну маленькую, но, на мой взгляд, важную деталь: несколько последних остановок вы сидели в автобусе рядом на заднем сиденье, повернутом назад, – глядя на удаляющуюся дорогу. Женщина была напряжена, но в выражении лица, во взгляде появились успокоенность и удовлетворенность – то, что всегда тебя в женщинах привлекало, и ты вдруг почувствовал, что знаешь ее давно-предавно, покойно и счастливо прожив с ней уже сто лет, и что еще столько же проживешь…)
4
Дом – брежневская, а то и хрущевских времен блочная девятиэтажка – стоял на самом краю Москвы у леса, повернувшись к лесу передом, а к городу задом, как бы говоря ему: «Ты мне чужой». И, словно в подтверждение подобной жизненной позиции, в подъезде дома пахло совсем не по-городскому: вареными в чугуне картохами, пыльными домоткаными половичками, кошками и еще чем-то непонятным, притягивающим и одновременно отталкивающим. Стоя в ожидании лифта, ты втягивал носом воздух, пытаясь определить этот новый или забытый старый запах, чтобы понять, о чем он говорит, что означает, но так и не смог.
В узком гремящем лифте вы стояли совсем рядом.
И без того строгое ее лицо сделалось предельно строгим, какими они делаются у женщин только в лифте, когда они оказываются там вместе с незнакомыми мужчинами.
А ты забыл, что ты Лифтер, совершенно забыл, что ты – Лифтер!
– Да, я вам не сказала, – заговорила вдруг она, глядя в сторону. – У меня родители инвалиды первой группы, так что…
Лифт с грохотом остановился на последнем этаже, и ты не услышал ее какие-то, видимо, по этому поводу уточнения.
– Так что не пугайтесь, – предупреждающе бросила она через плечо, делая шаг на лестничную площадку.
Но ты и не думал пугаться и не попытался даже представить, что же это за инвалидность, которая может испугать, тебя больше занимал тот запах – на девятом этаже он был таким же, как на первом.
Дверь была обита старым драным дерматином, из которого во многих местах торчали клочья серой ваты, а на полу лежал круглый сплетенный из лоскутков ткани деревенский половичок, когда-то разноцветный, а теперь серый от старости и пыли.
Женщина долго жала на кнопку звонка, прислушиваясь, хмурясь и глядя себе под ноги, после чего достала из кармана пальто связку ключей и открыла дверь.