Катя Целовальникова нашла счастье в любви, а Цыца (будем все же по-прежнему ее называть) – в дружбе. В дружбе с матушкой Николаей, которая на скотном дворе несет уход за скотиной во главе с осликом-альбиносом. Сергия черна и восточна, Николая белеса и русопята, лучшие на свете подруги совершенно во всем разные – во всем, за исключением телесной полноты. Ну просто кадушки на ножках! Настолько обе неохватны, что, христосуясь на Пасху, не могут друг до дружки губами дотянуться. Ох и смеются они при этом, да и все вокруг хохочут, данную картину наблюдая, да и что ж не посмеяться в день, когда смерть побеждена.
А между тем матушка Николая тоже наша хорошая знакомая! В миру – Фекла Серапионовна Творогова, родная и самая любимая сестра человека, которого мы вообще как облупленного знаем – о. Мардария, до чего же все-таки тесен мир, так тесен, что иногда не знаешь – хорошо это или плохо.
О. Мардарий…
С этим славным жиртрестиком, с этой православной сарделькой мы расстались сколько-то лет назад в К-ской областной больнице, где больничные охранники из своих жестких лап передали его в крепкие руки священнослужителей во главе с епископом Иоанном (Недотроговым). Тот сразу взял дальнего родственничка под владычную опеку, устроив в личный секретариат отвечать на телефонные звонки, и, набрав сегодня определенный номер в центральном аппарате РПЦ, можно услышать знакомый до боли голосок:
– Алё-нат…
Признаюсь, я делаю так иногда, когда мне совсем плохо, или слишком хорошо, чем выравниваю душевное состояние. Вот и сейчас, прежде чем написать эти строки, набрал номер, который помню наизусть, и вновь услышал родное и печальное:
– Алё-нат…
Ничего я, конечно, не говорю, нечего мне сказать о. Мардарию, не знаю слов, которые могли бы ему помочь. Словно воздух из веселого красного шарика выпустили – сдулся о. Мардарий, во всех смыслах умалился. Не заболел, нет, слава Богу, анализы в порядке, тут болезнь не внутренняя – внешняя, не сам человек больной, а воздух вокруг тяжелый, вот он и хиреет.
А мог бы, если б только захотел, быть ого-го, ведь четвероюродный его дядя Иоанн (Недоторогов) до таких карьерных вершин добрался, что выше, кажется, только Бог – он теперь не епископ, и даже не арх… Арх, арх – ах, ах, умолкаю, на всякий случай умолкаю…
Но нет, не только в атмосфере дело, не главная она. Думаю, потеряв своего главного, единственного, первого и последнего в жизни друга – о. Мартирия, о. Мардарий потерял в жизни самое важное, самое нужное, ибо не знаю ничего более страшного, чем потеря друга.
В самом деле, что может быть страшней потери друга?
Разве что потеря собаки.
3
Ну всё, кого хотели вспомнить – вспомнили, а кого не хотели – забыли? Выходит так.
Но есть, остался один, о ком не забывал, рассказывая о любимых и нелюбимых своих героях. Сам не знаю почему, но прикипело к нему мое сердце, приварилось, приросло так, что не оторвать. Да, сказать по правде, и не пытаюсь – хорошо мне с ним.
Думая об этом необыкновенном человеке, я думаю об очень важном, может быть о самом для человека важном – о силе, человеческой силе, о том, как она появляется, на что расходуется и почему исчезает.
Почему в горячо любимой мною и куда более достойными моими соотечественниками стране она никогда не побеждает, а ее – всегда, что делает всех нас несчастными.
«Но что за силу ты имеешь в виду, что ты носишься тут с ней как с писаной торбой?» – закономерно и раздраженно спросите вы, и я испытаю с ответом очевидные затруднения, потому что не знаю, как ответить.
«Сила – это добродетель», – сказал великий Лао Цзы, и я, ничтожный, позволю от себя добавить, наболевшую тему развивая: сила – это правда, сила – это красота, сила – это… сила…
Нет, не знаю.
А какую, скажите, силу имел в виду неведомый автор апокрифического Евангелия от Петра, когда вложил в уста Умирающего на кресте слова, полные отчаяния и боли: «Сила моя, сила, ты оставила меня!» – Спросите его, а меня не спрашивайте.
Я стал размышлять о силе вслед за своим героем, не главным, но любимым, одним лишь видом самую силу являвшим, но что значили мелкие нервные мыслишки человека слабого и мирского за торопливой утренней сигаретой или тягучей вечерней рюмкой в сравнении со скорбными и глубокими раздумьями монаха-великана в разгар Великого поста после заутрени или во время бесконечного всенощного бдения? И вот теперь, аз грешный, не пытаясь никому подражать и, ни на что не намекая, вынужден воскликнуть: «Сила, зачем ты оставила моего любимого героя?»
Как ведущие ток-шоу (тот же Пельш, надо же, и его вспомнили!) восклицают с загадочной улыбкой, представляя публике очередного звездного гостя, рассказав о нем все, что всем хорошо известно, но не называя имени: «Вы, конечно, догадались, о ком идет речь?!»
Думаю, догадались…
Мы знали его как о. Мартирия, но нельзя его уже так называть, никакой он не о. Мартирий уже, не священник и не монах, а простой российский гражданин, инвалид первой группы Сергей Николаевич Коромыслов.
О. Мартирий был лишен духовного сана, разоблачен и расстрижен, все по уставу, чин-чинарем, правда в заочной форме. Об этом сообщалось в официальном письме из К-ского епархиального управления, с которым прибыл в К-скую областную больницу, где лежал тогда наш герой, худенький суетливый монашек с неуловимым взглядом и смущенной улыбкой. В письме содержалось также требование «вернуть законному владельцу» монашеское облачение, клобук и наперсный серебряный крест. (О служебном кресте о. Мартирия весом в четверть пуда речи в письме не шло, ясное дело – никому бы он не сгодился.)
День был воскресный, выходной, пришлось незваному гостю попотеть, помытариться, по этажам и кабинетам побегав, чтобы требуемое имущество законному владельцу возвратить. Однако гораздо более трудным оказалось выдержать взгляд расстриженного монаха, когда после мучительно долгого чтения официального документа тот поднял на посланника родной церкви глаза…
Нет, больной был уже более-менее, он не только лежал, но и сидеть мог, и даже по палате прохаживался. Чтобы не оторвалась последняя тонюсенькая ниточка, на которой держалось сердце великана, о. Мартирию категорически запрещалось не только делать резкие движения, но и думать решительно, и, чтобы этого не произошло, медсестры вкалывали в него едва ли не все имеющиеся в больнице успокаивающие средства. Все врачи, и даже сам главный кардиолог Тяпкин, который все это дело прописал, удивлялись, глядя на больного: таким количеством седатиков можно было навсегда уложить в койку роту десантников, а он умудрялся сидеть, прохаживаться и даже думать.
Но, боже мой, как же мой о. Мартирий переменился! Известно, болезнь не красит, но чтобы так… Тот, кого мы сравнивали с микеланджеловским Давидом почти в натуральную величину, страшно и невообразимо подурнел, запаршивел, усох, обессилел. Руки, памятные нам огромные сильные ручищи с багровыми шрамами – мнимыми стигматами на тыльных сторонах ладоней, высохли, сделавшись маленькими и слабыми, не руки – ручки.