– Иудеи-нат две тысячи лет назад-нат о камень преткновения споткнулись-нат и так лежат-нат! А сами делают вид-нат, что стоят-нат… В тупике находятся-нат и выхода из него по упрямству своему-нат и жестоковыйности-нат видеть не хотят-нат!
– Ясно, – удовлетворенно кивнул Челубеев, – все с вами ясно. Кругом одни враги. Ну, а кто больше?
Толстяк улыбнулся и виновато развел руками, на этот вопрос он не знал ответа, но тут вновь включился в разговор о. Мартирий.
– Самые большие враги православия – сами православные, – проговорил он угрюмо, снял с шеи темный наперсный крест, поцеловал его и бережно положил на услужливо сложенные лодочкой ладони о. Мардария. И пока великан разоблачался, толстяк так и стоял – подавшись вперед, не сводя с креста влюбленного взгляда.
Эта нарочитая картина вызвала у Челубеева острый приступ раздражения, и, чтобы не нервничать, он попытался вновь вспомнить ночную Светку, но это не удалось – видимо, невозможно думать о женщинах в присутствии духовных лиц.
Под подрясниками о. Мартирия оказались казачьи галифе с лампасами, заправленные в сапоги сорок седьмого – сорок восьмого примерно размера и тельняшка в голубую вэдэвэшную полоску, под которой бугрились стальной крепости мускулы.
«Казак-десантник», – насмешливо подумал Челубеев, одновременно отдавая сопернику должное.
– С этим спортом как с ума все посходили, – ни к кому конкретно не обращаясь, озабоченно проговорил доктор, склонясь над журналом.
– Так может, и правда не надо-нат? – с надеждой в голосе обратился ко всем о. Мардарий, но никто не понял, что не надо.
О. Мартирий посмотрел на брата, безмолвно задавая ему этот вопрос.
– Что не надо? – озвучил соперника Челубеев.
О. Мардарий робко улыбнулся.
– Не надо-нат тебе, отец-нат, мерять давление-нат, если у товарища-нат, – тут толстяк кивнул в сторону Челубеева, – как вы сказали-нат, – кивок Пилюлькину, – высоковатенькое-нат…
Пилюлькин обиженно усмехнулся и пожал плечами, мол, лично я только так и считаю, но не я здесь хозяин.
Челубеев усмехнулся победно, он мог сам о. Мардария отбрить, но не стал этого делать, у того свой начальник есть, и удивленно взглянул на о. Мартирия – непорядок, мол, в коллективе.
О. Мартирий посмотрел в ответ неожиданно доброжелательно.
– Вы его не слушайте, – мягко попросил он Челубеева и, обращаясь уже к о. Мардарию, прибавил строже: – А тебе, брат, лучше пока помолчать.
Давление о. Мартирия неприятно удивило Марата Марксэновича: идеальные сто двадцать на семьдесят. И Пилюлькин удивился и одобрил на свой профессиональный лад:
– Сразу видно, что человек ночью спал.
О. Мардарий заерзал, закряхтел, забормотал что-то, косясь на о. Мартирия, но тот никакой реакции не выдал: не обрадовался своему идеальному давлению и не удивился.
«Это что ж, ты не волнуешься, а я волнуюсь? – подумал, глядя на него, Челубеев, и неприятное сомнение протиснулось вдруг в его душу. – А может, и вправду сегодняшняя ночь так сказывается?»
– Хоть сейчас в космос отправляй! – глядя на монаха-великана и не скрывая зависти, продолжал доктор.
«Бога там искать», – усмешливо подумал Марат Марксэнович и даже хотел сказать, что в космос уже полтыщи космонавтов слетали и никто там никакого бога не видел, однако не стал ввязываться в запоздалую и теперь уже совершенно ненужную дискуссию.
– Так что же делать будем, Марат Марксэнович? – вновь озабоченно проговорил Пилюлькин, и, вновь раздражаясь, Челубеев спросил:
– Что – что делать?
– Отменять-нат, – робко подсказал о. Мардарий, стараясь не смотреть на о. Мартирия.
Челубеев мотнул головой так, что метнулся по лбу волнистый чубчик, и громко и решительно обратился к Пилюлькину с вопросом:
– Хорошо, отменю, но ты мне сперва объясни, что такое давление?
Простой и ясный этот вопрос застал медицину врасплох.
– Ну, говори, чего молчишь?!
Воровато зыркнув по сторонам и придавая голосу значительность, Пилюлькин ответил:
– Давление – это… всё…
– Всё? Ясно… Все ясно. С вами все ясно! – Челубеев засмеялся и хлопнул себя по колену, выражая таким образом свое негативное отношение ко всей медицине в целом и к присутствующему здесь ее представителю в частности. Он не раз задавал этот вопрос медикам и, слушая их путаные невнятные ответы, сделал для себя вывод: не знают, ни черта они не знают!
– Давление зависит от многих факторов: образ жизни, вес и прочее, – запоздало забубнил Пилюлькин, но Челубеев уже не слышал.
Озабоченно глядя в окно на силовой сектор и собираясь покинуть медицинский кабинет, он мстительно и насмешливо проговорил:
– Ты, Сергеич, лучше у себя что хочешь измеряй и выводы какие хочешь делай, а к здоровым людям не лезь!
– А я и не говорю, что я здоровый, – не обиделся Пилюлькин. – У меня вес… Я и так знаю, какое оно у меня. Или вот у него… Хочешь, я сейчас скажу какое у него давление, а потом проверим? – говоря это, доктор смотрел на мгновенно оробевшего, замершего о. Мардария.
– Ну и какое же? – проявил Челубеев снисходительный интерес.
Пилюлькин зафиксировал прищуренный оценивающий взгляд на замершем в испуге о. Мардарии.
– Сто семьдесят на сто десять! Больше, чем у тебя, – выдал свой прогноз доктор.
– Проверяй! – азартно приказал Челубеев.
– Так это-нат… Матушка моя-нат, царствие ей небесное-нат, по причине телесной своей полноты-нат сильно страдала от давления-нат, так значит, и я-нат, наверное-нат… Хотя не знаю-нат, самому интересно-нат, последний раз мерял-нат, когда в армию меня не взяли-нат… – виновато объяснил о. Мардарий.
– Из-за давления? – победно поинтересовался Пилюлькин.
– Никак нет-нат, – мотнул головой толстяк, – из-за плоскостопия-нат, переходящего в косолапие-нат…
– Ну, меряй, что ли, – поторопил доктора Челубеев, и тот тем же тоном поторопил о. Мардария:
– Ну, раздевайся, что ли…
– Можно-нат? – глянув на старшего брата, спросил толстяк, но о. Мартирий не ответил, вновь погруженный в свои мысли, сидя на стуле в позе Достоевского с портрета Перова: нога закинута на ногу, ладони сцеплены на колене, взор устремлен в невидимую посторонним даль.
Расценив это молчание как благословение, о. Мардарий стал спешно разоблачаться. Под его подрясником оказалась красная вязаная кофта, синие штаны с начесом с зелеными заплатками на коленях. Ноги в шерстяных носках были всунуты в расстегнутые войлочные ботинки «прощай молодость», которые никто уже, кажется, не носит, под кофтой же скрывалась суконная клетчатая рубаха, а под ней еще и футболка с яркой надписью на груди: «I'm not completely useless, I can be used as a bad example!» [3] , и все это было – серым, заношенным, давно не стиранным. Стесняясь затрапезных своих одежд и прущих во все стороны жиров, о. Мардарий виновато улыбался, краснел и потел.