На следующее утро он поехал к матери, нагрянул нежданно, попросил завтрака и пристально глядел на нее — заспанную и постаревшую, вяло ковырявшую ложечкой изюм из геркулесовой каши.

— Мама, скажи, — попытался начать издалека Платон, — тебе ведь приходилось, когда ты была гимнасткой, застывать в воздухе во время прыжка или при исполнении более сложной фигуры?

Она грустно кивнула головой.

— Такое ощущение, будто земное притяжение на время оставляет тебя. Ты, не дай бог, хочешь прыгать с парашютом? Я не переживу этого, так и знай.

— Какая глупость — парашют, — мечтательно парировал Платон, — летишь, как кусок мяса в вороньем клюве. Что чувствовала ты, что тебе представлялось, когда ты была в воздухе, я очень прошу тебя вспомнить.

— Ну что чувствуешь, когда летишь? — повторила она вопрос. — Чувствуешь себя сверхчеловеком, птицей, небожителем. Только вот длится это один миг.

— Ну это у кого как, — заносчиво сказал Платон и с аппетитом доел ее кашу.

В то утро они долго разговаривали, тепло и по-родственному. После ухода Платона сердце ее стало совершенно спокойно, она долго разглядывала себя в зеркало, трогала морщинки у глаз, разглядывала седые прядки. Отчего-то этот невеселый осмотр придал ей веселья, она потянулась, прошла по спальне, как в молодые годы, вытягивая носок вперед. Позвонила в колокольчик. Скинула халат. Велела позвать парикмахера и косметолога, которых не вызывала уже больше года. Да и что за глупость так запускать себя? Стыдно.

Она заказала себе новых платьев — и Платон очень хвалил ее за выбор тканей, расцветок и покроя. Он стал часто навещать ее, радовать друзей загадочной сосредоточенностью на никому не ведомых делах: он проводил часы, запершись в своем кабинете, потом вдруг внезапно срывался к морю, и его видели медленно прогуливающимся на закате до самой черноты неба и воды. К автобусу-бабочке с движущимися крыльями он больше не возвращался, и этот отменный транспорт был с выгодой перепродан одному эмиратскому принцу, потратившему на очередной фестиваль, по словам газетчиков, баснословное состояние.

Знавшие о походе Платона к Хомякову так и не решились спросить, что было тогда на встрече и что происходит теперь. Не понял этого и Хомяков — обычное дело для человека, действующего по наитию, а тем более для ясновидящего. Когда через несколько лет Платон позвал его на помощь — он затевал большое событие — тот откликнулся мгновенно. Он тоже тогда почувствовал что-то необычное, новое для себя, и только когда услышал в трубке его голос, понял: он поверил в него, а это чувство так редко посещает того, кто пытается кому-то помочь.

Метаморфоз — глубокое преобразование строения организма (или отдельных его органов), происходящее в ходе индивидуального развития (онтогенеза). Метаморфоз у растений и животных существенно различается.

В отличие от растений, у животных при метаморфозе изменению подвергается все строение организма. Метаморфоз свойственен большинству групп беспозвоночных и некоторым позвоночным — миногам, ряду рыб, земноводным. Обычно метаморфоз связан с резкой сменой образа жизни животного в онтогенезе, например, с переходом от свободноплавающего к прикрепленному образу жизни, от водного — к наземному и так далее.

Книга третья
ДВИЖЕНИЕ

АНИТА

В снах Крейца собрался аншлаг. Какие-то люди — и много — вечно сидели у него на разных кухнях, не будучи знакомыми наяву, хотя что означает «не будучи знакомыми наяву»? Разве есть кто-то, кого не знает Елизавета-девственница, родившая Нур, или о ком не догадывался бы Лот? Он, может быть, позабыл от горя своего и запутанности мыслей, что разные люди ходят мимо него, невидимого в своем проигранном величии, но ведь он же по праву приходит в их сны, а они, очевидно, тоже по праву, вламываются в его больные и по-стариковски краткосрочные грезы, в свинцовые сновидения. Они все — и Ханна, и Лаврик, и больной язвами Голощапов, и некогда похотливая Рахиль — регулярно наведывались к нему за лобные доли, ворошили там былое, смущали думы. Депрессия… Что такое эта чертова депрессия? Когда вдох есть, а выдоха нет. И страшно. И все кажется прошедшим зря. И смерть впереди. Такая же наглая и нагая, как куртизанка, перевидавшая уже все и ничего не стесняющаяся. Да, смерть неприлична, запрещена до восемнадцати.

О чем, о чем беспокоятся на этих пыльных подмостках, в этих старомодных и новомодных галереях, как не о смерти? Сатана суфлирует им затверженные роли, метет подолом их затвердевшие от ужаса холсты, на которых больше не муки сыновьи, а кал и гной покойников да мольба о смерти через черный поток депрессивного бреда, через их зеленые сопли.

— Депрессия — это примета века, — жизнерадостно вещала красотка в телевизоре, — но ксанакс и прозак спасут человека!

— Прозак — это вчерашний день, — со знанием дела парировал Сашин коллега, учитель истории, — теперь впрыскивают амфетамины в нос. Это назальные капли: раз — и огонек веселый!

Может, приключилась депрессия и от скуки, что все-таки настигла его, уже ох какого немолодого от совсем пустой, выцветшей жизни в крошечном Ливингстоне, где ничего, кроме зерновых ферм и железнодорожной станции, и нет. Недаром же говорят — смертельная скука.

После мучений в тюрьмах, участия в потешной революции и угрозы расстрела, имевшей место уже лет двадцать назад, жизнь в этом городке показалась ему поначалу райской — ему дали место в колледже, он, хоть и не был учителем, но русскую литературу как-то одолел — а что за беда почитать Тургенева да Толстого, да и интернет хорошее подспорье. Диссидентские организации помогли ему с этой работой. Выслал ему кое-какие книжки и его дальний родственник — Лаврик Верещагин, тоже ставший учителем литературы не от сладкой жизни: сидел он. Лизка-святоша (так он называл среднюю дочку Лиды) познакомила его с сестрами, вот они все и подружились, несмотря на когдатошнее Лидкино предательство, да, может, и хорошо, что она не пошла тогда за него, намытарилась бы, а так дочки ее с ним дружат, любят почти как отца — мало ли ему этого. Ханна иногда бывает на симпозиумах, звонит ему, спрашивает, как здоровье, как семья. Помогли ему и с квартиркой на первое время, но, как он понял потом, в таком захолустье это была не очень-то большая проблема. Поселился, поогляделся. Ну что, жить — значит жить. Из этой же среды, эмигрантской, он взял себе и жену — неприхотливую и жертвенную девушку хороших кровей, родили двух мальчишек.

Он хоть и не очень хорошо мог писать — сильно косноязычен был на письме, но он как-то намастырился гнать посты в «Живой журнал», иногда совсем маленькие, а иногда и побольше: рассказывал о былых временах, зло критиковал порядок вещей, просвещал где мог. От этой возможности он не чувствовал себя оторванным, был в курсе всех событий, последних новостей, дышал новостями с родины, вдыхал ее кислород и миазмы, он был частью большого целого, хоть и жил почти что в хлебной крошке, в сырной дырке в этом милом городишке с улыбчивыми полицейскими и оленьими головами при входе в кафешки и полицейские участки, и вдруг — бац! Не-воз-мож-ность. Не-выноси-мость. Бессон-ница, ломающая голову. Потом дурные сновидения с массой незнакомых и полузнакомых людей. Депрес-сия. Тоска героя по неслучившемуся подвигу, тоска красавицы по ушедшей молодости, тоска поэта по ускользнувшим рифмам, тоска любовника, нашедшего свою Джульетту мертвой.