Когда Рахиль вернулась, садилось солнце.
В мягком свете едва занявшихся майских сумерек все эти разговоры казались каким-то дурным сном. Лука обнимал Нину, и Нина изо всех сил жалась к нему. «Вот парочка!» — подумала Рахиль.
— Пошли, — сказала Нина вслух, — день закончился.
Операция Лота прошла успешно.
Немецкий доктор из старинного госпиталя близ монастыря, госпиталя, повидавшего многих могущественных людей мира, показал Лоту поднятый вверх большой палец и старательно проговорил давно отрепетированное «Во!».
Лот быстро восстановился физически, но душевная рана, которая была нанесена ему внезапной и загадочной смертью Тамары, не заживала долго. Он узнал об этом уже после ее похорон, когда его перевели из реанимации в палату и разрешили прочесть газеты.
Загадочная смерть, писали газеты, это же подтвердил ему и его личный врач. Как ни вскрывали — ничего не нашли.
Лука вошел к Тамаре вместе с мастерами, которые переносили новую мебель для кабинета Лота. Она хотела, чтобы он вернулся не к старым просиженным креслам, а порадовался новым — со светлой лайковой обивкой и тиснеными сценами из охотничьей жизни. Среди этих грузчиков был и Лука, который выдернул из нее душу двумя пальцами, прямо через нос, едва она подняла на него глаза и их взгляды встретились. Он убил Тамару из благодарности Рахиль, хотя они ни о чем так и не договорились на крымском пляже. Но она, показалось ему, намекнула — и он сделал, что ж, ему не жалко, если она так страдает уже много лет, она, полгода прятавшая его от преследования таких же, каким был он сам.
Смерть Тамары фактически унесла и жизнь Лота, несмотря на то что метастазов не было и он полностью оправился. Он не умер телом, но воля его и разум превратились в кашу. До конца своих дней он безвольно подписывал все бумаги, которые приносил ему Константин Лакшин, премьер-министр Пангеи. Народ любил Константина и поговаривал разные небылицы про Лота, мол, он чудит, проказничает — «пангейский болванчик», одно слово. Константин берег Лота как талисман — силу дает, много не весит и украшает грудь. Он и предположить не мог, что через много лет смерть Лота отнимет у него, цветущего фактического правителя империи, и власть, и лицо, и возможность говорить на родном языке.
Ничего о земном происхождении Луки не известно.
Константинов же прадед по отцу, Яков Анисимович Лакшин, был крестьянином из так называемых вольных хлебопашцев Порховского уезда Псковской губернии. Он еще молодым человеком перебрался в Петербург, где стал, как тогда именовалось, мастеровым. Но жену себе, Евфимию Петровну Афанасьеву, он привез из родной деревни. Она родила ему в 1869 году сына Федора (деда Константина), но всего через три года Яков Анисимович скончался. Тем не менее мать сумела устроить сына на казенный счет в Военно-фельдшерскую школу. На сохранившейся до сих пор у Константина фотографии его дед запечатлен в день окончания школы: элегантный молодой человек со светлой улыбкой, которая теперь так хорошо многим известна.
В 1901 году Федор Яковлевич женился на Марии Никаноровне Соломаткиной, приказчице в бельевом магазине. Она была дочерью мещанина города Ряжска Рязанской губернии, который в 1857 году откупил себе в жены крепостную крестьянку Анну Киселеву за 355 рублей ассигнациями, и она родила ему восемнадцать детей, причем все жили долго, а те из них, кто дожили до 1941 года, погибли во время ленинградской блокады.
Федор Яковлевич служил фельдшером в Главном артиллерийском управлении, располагавшемся в Инженерном замке, там же была и его квартира. Когда-то помещение было «дортуаром» Главного инженерного училища, и именно в нем квартировал в 1838–1843 годах Достоевский. Отец Константина родился в 1903 году в его комнате.
— Да, я живу и убиваю себя, а тебе че, слабо? — сказал Арсентий, глубоко затягиваясь ароматной самокруткой. — Что ты тут скулишь: не кури, не кури…
Он зашелся в кашле, плюнул мокротой на холеный буковый пол, отчего Аршин невольно поморщился — все-таки родительская квартира, Анита, домработница, драит, жаль ее.
— В реале ты таки полный говнюк, — возмутился Арсентий, он же Мышьяк, — зря я к тебе пришел, невыносимо тут.
— Ты, Мышьяк, — великий человек, — дрожащим голосом затараторил Аршин, — я тебе только денег отдать хотел или, может, угостить чем.
— Ты сколько сегодня пейсатых обосрал? — выпалил Мышьяк, — деньги он мне сует! Подработал на леваке, троллил за пять сотен в месяц — и давай делиться. Это ты у наших пацанов отнял эти деньги. А мне суешь! Ладно, давай!
Аршин протянул ему мятые бумажки, и когда Мышьяк взял их, спешно поцеловал ему руку, случайно мазнув по тыльной стороне ладони мокрым уже носом.
— Ладно, — Мышьяк смягчился, — неси пожрать.
Аршин принес несколько открытых банок с консервами, хлеба и пива. Поставил все прямо на письменный стол, у которого сидел Арсентий.
— У меня еда своя, и ем я тут, я со своими уже года полтора не пересекаюсь. Когда они дома, я не выхожу. Сплю днем, шастаю ночью, когда они дрыхнут и пухнут во сне от своей тупости. Аниту только иногда вижу.
— Окопался, значит, — резюмировал Мышьяк, намазывая шпротный паштет на хлеб. — А чесноку у тебя нет? Очень я чеснок люблю.
— Сейчас нету, — забеспокоился Аршин, — но впредь всегда будет.
— Впредь меня самого не будет, — на что-то разозлившись, рявкнул Мышьяк, — что глаза мозолить-то. У меня задание к тебе, тихое, я поэтому и зашел.
Аршин тревожно посмотрел на него.
— Надо одному говнососу рыло начистить, но без лишнего, понял?
Аршин кивнул:
— Я готов, че. А он какой из себя?
— Правильно делаешь, что ничего не спрашиваешь. Видать, башка у тебя — не дупло… Да он уж не сильнее тебя, откормыша, будет. Вложишь раз — и порядок.
Мышьяк достал фотографию.
— А я тебя за это уважу, — неожиданно жарко продолжил он, — я тебе про него сказку нарисую. Он из толмачей, мозги студентам засирает, с нами был, еще на подсосе у пейсатых, но чисто чтобы поднажиться, не по совести. Но то ли они его нежнее приласкали, то ли какая-то еще поебень, короче, сдал нас, и многие наши ходы-выходы из-за него забились говном. Голощапов зол, учить надо, короче, если не доходит через голову, надо через жопу.
— Я через жопу совсем не мастак, — заогорчался Аршин, — я же не этот, я не могу.
— Да ладно, смотри, какой он хорошенький, — заулыбался, обнажив гнилые зубы, Арсентий, — красавец!
Аршин уткнулся взглядом в отечное лицо «умника», обвел глазами округлую лоснящуюся лысину и явно скис.
— Шучу я, малахольный, над тобой, а ты и ведешься, — заржал Арсентий, — не страдай. Текст наш написал?
Аршин кивнул.
Ну, давай, мастер три-пера, показывай свои херовые художества.