— Это деньги, тебе, гонорар за три месяца, сделаешь стратегию боевых действий и пришлешь мне на утверждение. Мы должны побить их: черножопых, жидов, пидоров. Все подчистить. Но начинаем с черножопых. Будешь хорошо работать — будешь хорошо получать. Но не спрашивай, сколько. Ты же не съемная блядь, чтобы такое спрашивать. А я не клиент позорный, чтобы стараться поиметь задарма.
— Я все понял, — перебил его Мышьяк, — я согласен, точнее, я рад, что я наконец…
— Ну что, полетаем? — в свою очередь перебил его Голощапов.
Он шагнул вперед, к балюстраде смотровой площадки перед Сакре-Кер, одним махом вскочил на нее и, опираясь длинной тенью на лестницу за спиной, где восседала и дудела в дудки разная шушера, вдруг расставил руки в разные стороны, словно худые, тощие человеческие крылья, — и как будто полетел на Парижем, копошившимся у его ног. Полетел за ним и Мышьяк, над теми же разряженными улицами, над головами машущих ему куртизанок, над марокканцами, жарящими каштаны, над разряженной толпой, выходящей из Гранд-Опера и концертных залов на Елисейских Полях. Полетели они к Нотр-Дам, уселись на крутых скатах свинцовой крыши и принялись щебетать уже на совершенно другом языке, оказавшемся после полета знакомым им обоим.
Вернувшись под утро с гулянки, Арсентий мгновенно нашел и прочел трактат, о котором шла речь в ресторане. Начинался он так:
«Война — это великое дело для государства, это почва жизни и смерти, это путь существования и гибели. Это нужно понять.
…
Путь — это когда достигают того, что мысли народа одинаковы с мыслями правителя, когда народ готов вместе с ним умереть, готов вместе с ним жить, когда он не знает ни страха, ни сомнений».
Наступила ясность.
Через три месяца Мышьяк создал войско, воевавшее на стороне силы, он стал богат и знаменит, как подобает молодому полководцу, одержавшему первые оглушительные победы. Каждая девушка из сети мечтала стать его возлюбленной, каждый пацан мечтал, чтобы тот похлопал его по плечу.
Многих он рекрутировал в скинхеды. И блогеры рукоплескали им. Многих он привел под знамена Голощапова, которого пангейский молодняк почитал как бога, благодаря его, Мышьяковой работе. Первая звездочка на погонах. Первый вкус победы, куда более сложный, чем у глотка шампанского.
Проснувшись в середине того самого судьбоносного дня, Арсентий почувствовал себя изменившимся окончательно.
Он поднялся с дивана, на котором под утро уснул, закурил, подошел к окну.
— Ты стал теперь другой, и я не узнаю тебя, — сказал ему цветок, некогда подаренный Флоранс, — у тебя выросла другая кожа.
Он погладил цветок по лепесткам, полил его водой из кофейной чашки, затем выдернул цветок из горшка и выкинул в окно.
— Я тебя тоже больше не узнаю.
Когда он шел на последнюю встречу с Семеном в его роскошный отель со старинными бронзовыми светильниками в лобби и честным бархатом на креслах и диванах, по дороге он наткнулся на шумную толпу негров, с улюлюканьем прущую куда-то по ухоженной парижской мостовой. Их желтые шарфы светились на фоне их черных лиц, зубы блестели, языки напоминали и цветом, и движением языки пламени, голоса их гремели на всю улицу, а смех вызывал ужас у встречных парижанок. Мышьяк случайно вошел в эту толпу, не заметив того сам, и очнулся, когда локти влетали ему под ребра, а в уши неслись слова про бледную обезьяну. Они пытались столкнуть его под колеса машин, пока вдруг не заметили его спокойствия и не остановились:
— Ты кто такой? — заорал вдруг верзила, тыча ему гигантским пальцем в грудь.
Мышьяк ответил мысленно. Он не мог лезть в драку и прийти потом грязным или окровавленным. Он вечером отомстил иначе, выложив в интернет видео жесточайшей казни черного подонка, совершенной с полгода назад в парижском пригороде.
Война черной и белой розы. Простого и сложного. Культивированного и дикого. Во веки веков под желтым солнцем сатаны.
— Я сам не светлый, — возмутился тут сатана, — если бы кто-нибудь знал, сколько всякой чухни мне приписывают!
— И что, — поинтересовался Господь, — тебя это расстраивает?
— Тебя расстраивает, — делано вздохнул он, — ведь очередной апокалипсис припишут мне, хотя эти штуки устраиваешь всегда ты! И ты будешь завидовать, что якобы опять остался не у дел.
— Да ладно тебе, — устало парировал Господь и зевнул, — зачем ты придумываешь небылицы, когда их столько и без придумок?
— А кто же будет их придумывать? — изумился сатана. — Не ты же?!
Когда Мышьяк вырвался из черной толпы, он уже не шел по Парижу, но топтал его. С его ароматами свободы, кондитерской роскошью и парикмахерским искусством, с его бабами, почему-то ушедшими с баррикад.
Голощапов уехал домой, довольный новобранцем, не забыв при этом в один момент невыносимо жестоко унизить его. Гордости новому герою он оставить не мог. Прощаясь, он назвал его, как будто перепутав, чужим именем — и повторил это чужое имя несколько раз. Мышьяк не знал, как реагировать, не был готов — и откликался на Анвара, вспоминая потом с отвращением это свое малодушие.
Выйдя от Лили, Мышьяк отправился в парк Горького, побродить, поесть шашлычка, покататься на Чертовом колесе — чем черт не шутит? Он любил простые увеселения, которых в его ароматной французской глуши было не сыскать. Милые французские крестьяне и цветущие голубые луга совершенно не давали той крови, что рождалась на парижских улицах района Порт-де-Клиньянкур, полных всякого сброда. Парк Горького хоть и был центровым — даром что именно в его фонтанах любили плескаться десантники, все же годился для обострения чувств: именно туда азеры и прочие ары водили московских девок, клюнувших на их велеречивые ухаживания или толстые портмоне.
Он свистнул таксисту, спустился вниз с Крымского моста, лишний раз восхитившись красотой панорамы, и вскоре входил сквозь гремящие советской музыкой помпезные ворота парка.
Пошел по аллее. Выпил газировки. Стрельнул закурить, хотя у него и были свои. Уселся на скамейку глядеть на реку, залюбовался. К нему подошел мальчонка попросить денег. Сказал, не хватает на аттракцион. Мышьяк протянул ему бумажку.
Потом он пошел по набережной вдоль Нескучного сада, забыв про шашлыки и Чертово колесо. Справа серебрилась река, слева зеленел парк. Шел долго, пока не увидел целующуюся пару: девушка сидела на парапете, а молодой человек стоял перед ней, между ее ног, и отчаянно пытался пробраться внутрь.
Мышьяк присвистнул:
— Смелее давай! — крикнул он, когда парень оглянулся.
Все правильно: азер и русская девка. Девка размалеванная, разгоряченная, азер в одышке, чувствует, что распахнется она, расплывется, как тесто, и сейчас он ее начинит, нафарширует по самую макушку.
«Что же он выберет, — привычно поставил вопрос Мышьяк, — мордобой или девку? Держу пари, что мордобой!»
Не ошибся.